Край безоблачной ясности

Сьенфуэгос не ответил. Лучи заходящего солнца, падая на его лицо и грудь, оттеняли жаркой охрой оливковый цвет кожи.

— Сердцеед! — Норма закрыла глаза и сморщила губы. — Не злись, farouche[177]. Ты ведь знаешь, я сделаю все, что ты хочешь, я твоя.

Икска улыбнулся, не поворачивая лица к Норме. Из порта начали доноситься звуки дансонов, изрыгаемых электропианолами. Крепчавший бриз покрывал море барашками.

— Пойдем, Норма.

— Поднимается сильный ветер. А здесь нам так хорошо.

— Пойдем.

Они спустились по каменной лестнице к причалу. Сьенфуэгос поднял парус, Норма, балансируя руками, спрыгнула в лодку и примостилась на корме. Мимо нее проплывали скалы: Икска выводил парусник в открытое море.

— Ну и погодка!

Море мрачнело, все чернее становилась глубь, все грознее небо, и Норма чувствовала, как ее окутывает соленая муть. Она смотрела на спину Икски, управлявшего парусом, и ей хотелось встать и впиться в нее зубами. Ее охватило неудержимое желание сделать это, даже если она его больше никогда не увидит, укусить его в спину, как бы завершив этим все дни их любви. Она подумала, что никогда больше не сможет жить в акапулькском доме, что ложа в нем окрашены, пропитаны плотью Икски, которую сейчас ей хотелось укусить. Она обернулась к берегу, пропадавшему во взболтанной ветром ночи.

— Ты меня любишь, Норма? — крикнул Икска, перекрывая хлопанье паруса.

— Да, да! Больше самой себя! — Сиплый рев заглушил ее слова. — Икска! Вернемся!

— Больше самой себя? — снова крикнул Икска.

Но Норма уже не слушала его. Начали подниматься волны, сначала мелкие, слабые, потом все более плотные, высокие, готовые захлестнуть легенькое суденышко и в слепой ярости швырнуть его в бездонную глубину.

— Спусти парус, Икска!

— Больше самой себя?

— Мы перевернемся! Спусти парус!

Норма, стоя на коленях, быстро огляделась по сторонам: два огромных, беспросветно темных вала — более темных, чем небо, в которое они вздымались, как стены, — с разинутой пастью катились навстречу друг другу; послышался грохот, и Норма с отчаянием схватилась за спасательный круг, но почувствовала, что чужая рука вырывает его у нее, не с исступлением, как цеплялась за него она, а с холодным, трезвым умыслом: эта рука сжимала ее запястье и отрывала ее кисть от твердого круга, воплощавшего спасение. Норма почувствовала, что ее засасывает в другой, неосязаемый круг, и у нее зазвенело в ушах; во тьме вспыхнули серебристые молнии, замелькали неуловимые, как рыбы, бороздящие океан, бесформенные цветные пятна. Потом она снова вдохнула воздух и услышала справа от себя дыхание Икски, державшегося за спасательный круг. «Отдай, отдай!» — попыталась крикнуть Норма: она не хотела поверить в то, что означала сверкавшая в темноте улыбка Сьенфуэгоса, подобная оскалу какой-то немыслимой акулы. Снова раздался грохот; Норма опять погрузилась в жидкое серебро, на этот раз вязкое, как слизь, опять потянулась ногами, ногтями ног к далекому дну и опять, вынырнув, глотнула воздух: перед ней по-прежнему, как в фокусе объектива, была блестящая голова, опирающаяся на спасательный круг. Норма, вспыхнув яростью, в три маха подплыла к этому твердому белому кругу. «Отдай! отдай!» — задыхаясь, повторяла она, царапая лицо Сьенфуэгоса, впиваясь ногтями в его шею, словно в полоску твердой земли, барахтаясь и взбивая кипень, пока не обхватила руками голову Икски, не погрузила в воду, не утопила ее и не завладела спасательным кругом.

Море успокоилось. По небу проносились растрепанные белесые облака. Обессилевшая Норма, еле двигая руками и ногами, плыла к берегу, к рассеянным в темноте огонькам. У нее перед глазами стоял ее собственный образ, и кровь кипела при мысли о том, что она спасена, что спасено ее тело, спасено все ее могущество.

Наконец она ткнулась подбородком в песок. Расслабила мускулы, закрыла глаза. Она чувствовала только, как, набегая и откатываясь легчайшими волнами, на губах ее пульсирует вода. Она не могла найти слов для молитвы; только «Норма, Норма» исходило из ее уст, и только песок и море внимали ее сдавленному голосу. В голове у нее вертелись и другие имена — «Родриго… Пимпинела», бессознательно говорила про себя Норма, «…Икска, Родриго… Федерико…» — но они не срывались с языка, словно приклеенные слюной, словно связанные с ее теплым телом в клочьях пены, с ее спасенным телом.

Норма, не соображая, где она, наугад побежала по пляжу. Взбежала по крутой лесенке и оказалась на Кебрадской дороге. Прибежала к своему дому, пробежала по аллее, обсаженной тенистыми деревьями и бугенвилеями, пробежала через гостиную, выходившую на море, и вбежала в свою комнату. Не передохнув, с лихорадочной поспешностью вытерлась, причесалась, накрасила губы. Надела яркое платье и белые туфли. Сунула деньги в сумочку.