Край безоблачной ясности

— Не продолжайте, Пола! Я все вижу своими глазами. Другая, бедная девушка, шьет на разлаженной зингеровской машине, чтобы братишки могли ходить в школу. Но вот по случаю рождества устраивают праздничный вечер, и она всех затмевает, танцуя румбу. Ее видит один импресарио…

— Прелэстно! Самая подходящая роль для Дидо дель Мар.

— Между тем другая курит марихуану, путается с котом, попадает в руки вымогателей…

— Великолепно, сеньор Табоада! — Родриго описал рукой круг. — Идея контрапункта просто гениальна. Девушка из высшего общества в сочельник со стыдом подходит к родительскому дому. Она смотрит с улицы на освещенные окна особняка, где дают рождественский ужин. Плачет. Не решается войти.

— На ней платье с блестками и ажурные чулки, верно? — воскликнул Табоада как раз в ту минуту, когда с его век упали тампоны.

— Да. Слишком поздно. Она перебегает через улицу, и ее сшибает грузовик.

— А тем временем другая, бедная девушка, выходит замуж за импресарио.

Табоада вытирал полотенцем пот.

— Что надо для фестиваля!

Родриго снова улыбнулся. Да, он вступил в игру, но он еще покажет им себя; пусть они пока смотрят на него, как хотят; он им покажет… он напишет блестящий сценарий, он когда-нибудь всех поразит своим талантом. Его будут сравнивать с Эйзенштейном, Пудовкиным, Флаэрти. Родриго расхохотался.

— Тихонько, тихонько… — Эфраим снова нетерпеливо подергал ногой. — Нужны красавчики для женской публики.

— И чтобы они пели, — пробурчал Табоада и с удовлетворенным видом опять разлегся на мате. Слуга, задыхающийся в сорочке с крахмальной манишкой и полосатой куртке, подошел положить лед в стаканы.

— Любовник девушки из высшего общества, — Родриго с воодушевлением пососал соломинку, — поет болеро в фешенебельном кабаре. А импресарио, наоборот, молодой человек, выросший в деревне, на лоне природы, и, когда свободен от дел, одевается, как ковбой, и поет серенады бедной девушке.

— Пока она молится святой деве. Надо считаться и с религией.

Родриго окинул взглядом эспланаду виллы Табоада. На столиках красовались каменные ступки, превращенные в пепельницы, глиняные кувшины и другие предметы индейской кухонной утвари. «А на кухне, — подумал Родриго, — наверное, пользуются скороварками и миксерами». Он едва удержался, чтобы не спросить у Эфраима, выставляют ли напоказ в гостиных голливудских домов сковороды и кастрюли из огнеупорного стекла. Тут снова раздался басистый голос Табоады.

— Ну, все в порядке! Послушай, Симон, пусть Родриго останется здесь на неделю, чтобы написать все, что мы обговорили. Ты понимаешь, дружище, нужны поэтические диалоги, ведь мы хотим сделать что-то стоящее. Пусть, например, эта золушка и импресарио приезжают на уик-энд в Акапулько и он пускается во всякие сравнения, мол, море похоже на то, а волны на это, и твои губы та-та-та, и пальмы ля-ля-ля. Я тем временем подыщу съемочные площадки, а ты, Симон, займись съемочной группой. Через неделю мы сможем начать натурные съемки и в две недели отснимем всю ленту.

Симон наморщил нос и почесал лысину.

— У Родриго уже вполне сложился замысел. За четыре дня он кончит сценарий.

— Ну, ну, не прижимай его так, скряга ты этакий. — Табоада встал и принялся делать гимнастику. У него тряслись жировые складки, и с волос, вьющихся на затылке, падали крупные капли вазелина. — Не беспокойся, дружище. Послушай, Симон, та курносенькая статистка, которая играла угнетенную индианку в моем последнем фильме, сейчас свободна?

— Эсли не свободна, мы ее освободим, Чино.

— Пусть ее пришлют сюда, к нашему другу Пола, чтобы ему приятнее было работать. Вот это будет шлягер! Как мы его назовем?

— Специалист по названиям Всшилисшилский. Сейчас он в Куэрнаваке. Пусть придумает. За это ему и платят.

— О’кей, о’кей.

— На первый раз мы дадим Родриго двенадцать тысяч.

— О’кей, о’кей.

Родриго откинул голову на спинку стула. Закрыл глаза и замурлыкал болеро. Стакан приятно холодил руку, виски приятно согревало желудок, в жилах играла кровь. Заходящее солнце красило облака в гармоничные тона как бы для того, чтобы лучше потрафить эстетическому чувству Эфраима и Табоады. Они оборвали разговор, чтобы воздать молчаливую почесть природе. Родриго раскрыл глаза и почувствовал желание написать на розовом небосклоне слово «конец».

— Море уж очень неспокойное, — сказала Норма, сидевшая на складном стуле посреди нависшей над скалами террасы.

— Тем лучше, опробуем парусник, — ответил Икска.

Норме не хотелось двигаться с места. В каждой поре ее загорелого тела гнездился вечерний свет, и каждая была напоена хмелем последних дней, проведенных на белом песке и в изумрудной воде, обласканных солнцем и пропитанных солью, последних дней и последних ночей любви, единственных, — говорила она себе в эту минуту, — которые она будет вспоминать. Обняв себя руками за плечи и слегка прищурив глаза, Норма следила за скупыми движениями Икски, который, устремив взгляд на море, медленно курил, поставив ногу на бортик террасы.

— Тебе было хорошо?