Край безоблачной ясности

В нос Федерико Роблесу ударил запах гардений и оплывающих свечей, наполнявший тесное помещение. Все изменило для него свои масштабы, как для птицы, спустившейся с высоты.

— Проходите, сеньор; вы тоже его друг?

Бето, взяв за локоть, провел в комнату безвольно подчинившегося ему Роблеса и дал ему в руки стакан желтого пульке.

— Ушел от нас Габриэль! Он не напрашивался на это, сеньор, даю вам слово… беда сама пришла… такова судьба.

— Судьба… — повторил Федерико, погруженный в сон наяву.

— Поди знай, почему умирают люди! Раз до них доходит черед, значит, на то воля божья. — Бето поднял стакан и сделал жест, означавший: «Ваше здоровье». Тихое причитание женщин заставляло и мужчин понижать голос.

— Но Габриэль, сеньор, был такой молодой… И так умереть, вдруг, ни с того ни с сего. Не успев даже увидеть в лицо своего убийцу, не успев и пальцем пошевелить, чтобы защититься. Можно сказать, понапрасну умереть, сеньор.

Древние глаза Роблеса обежали окоченевшее тело Габриэля, кровавое, казалось, еще дымящееся пятно у него на животе, женщин в темных платьях, тесным кольцом окружавших труп. Это было воплощение скорбной судьбы народа. «Это мой двоюродный брат Фроилан в то утро, когда его расстреляли в Белене, — говорили древние глаза Роблеса, хотя он был не в силах ни произнести вслух, ни вспомнить имен тех, о ком он думал, — это Фелисиано Санчес, убитый в спину, когда он бежал по известковой равнине…» И Роблес угадывал голос, произносивший в нем эти слова, и глаза, вселившиеся в его собственные; то были голос и глаза Мануэля Самаконы. Он обернулся к двери, посмотрел на бледнеющее небо с близкими звездами, как бы прижимаемыми к земле трепетным светом восходящего солнца. Ему захотелось улететь к этим близким звездам; улететь, чтобы не ползать больше по земле среди трупов людей, чья смерть не имела оправдания. «Чтобы умереть, не обязательно что-нибудь сделать, — говорили ему этот угаданный голос и эти глаза человека, который был плотью от плоти его, — чтобы умереть понапрасну, воли не требуется».

Федерико снова посмотрел на труп Габриэля. «Кто ответит за эту смерть? — раздался угаданный голос, исполненный гнева. — Кто убийца этого человека, всех наших людей?» С рыданьем без слез, которого никто не услышал, Федерико упал на колени в пыль, покрывающую земляной пол. Бето тронул рукой плечо этого смуглого, грузного человека.

— Он был наш, свойский парень, — сказал Бето. — Мы были все как один, а не каждый сам по себе, понимаете? Как будто Габриэль это я, а я — Габриэль. Одно слово — друзья.

Колени Роблеса вдавились в землю. Озерную, донную, навсегда сокрытую землю, сухую в своей зримой коре, сырую в своей древней глуби, месте всех встреч. Роблес отверг рождавшееся у него поверхностное объяснение трагедии. Подлинное объяснение, чутьем понял он, надо было искать не в том, в чем он искал его, исходя из своей, и только из своей судьбы, а в жизнях других людей, которые в эту минуту унижения и изнеможения он воспринимал как свою собственную жизнь, — в немых жизнях, питавших его. И эти немые жизни, имен которых он, быть может, не помнил, умножались перед его мысленным взором в виде фатальных пантомим, пока не охватили всю мексиканскую землю, все поражения, и убийства, и битвы и не слились опять, прихлынув к Федерико, говоря с ним, признавая его.

Роблес, не вставая с колен, поднял руку и провел ладонью по холодному, как лед, лбу Габриэля.