Крах каганата

— Стойте! Не спешите! Надо действовать слаженно! Мы сейчас разобьёмся на десятки и сотни и назначим старших, объясним, кто и где движется в атаку.

Но его словам мало кто внимал. Распалённые люди не могли себя сдерживать, ждать ответственных указаний и теснили гвардейцев, устремлялись в бой; кто-то уже пробрался к воротам, и его обсыпали стрелами из бойниц главной башни; но на смену убитому тут же вставали новые, принесли таран, стали бить им в закрытые створки; сверху на них летели камни и стрелы, лился кипяток. Элия подумал: здесь прорыва не будет, но раз бой возник — то пускай сражение длится, отвлекая на себя силы неприятеля; надо заходить к северным воротам и ударить со стороны Ал-Байды, а затем по коридорам дворца выйти в сердце Сарашена и арестовать узурпатора. Только так возможна победа. Он привстал в стременах и скомандовал преданным гвардейцам: пропустить толпу, не препятствовать схватке, а самим скакать на другой участок.

Что ж, его расчёт оказался верен: гарнизон, защищавший Натана, был настолько мал, что не смог отбиваться с нескольких сторон, и охранники входа возле Ал-Байды прекратили сопротивляться за какую-то четверть часа. Под ударами нападавших распахнулись ворота, несколько мгновений — и гвардейцы уже внутри, рубят саблями остатки осаждённых, топчут их копытами боевых коней.

Но вторая часть плана Элии остаётся невыполненной: внутренние покои Сарашена пусты. В спальнях, тронном зале, трапезных и купальнях — никого. Пойманная на женской половине хо-мефеин объяснила быстро: в замке лишь осталась царица-мать Мириам; Ханна с дочерьми, старым Ицхаком и Натаном скрылись из дворца по подземному ходу, связывающему правый берег и левый, и теперь они давно уже вышли в Шахрастане, затерялись в пёстрой рыночной толпе. Младший сын Иосифа раздражённо сплюнул. Вытер пот с лица и сказал:

— Ладно, пусть бегут. Нам предатели больше не страшны. Мы опять у власти. — Повернулся к соратникам и провозгласил: — Мир каган-беку Иосифу! Мир его преемнику — Давиду!

— Шалом! Шалом! — рявкнули гвардейцы.

Месяц Тишрей миновал в эйфории от победы. Танцевали под флейту, арфу и цимбалы, пели псалмы из Техиллима, сравнивали царевича Элию с Элиёй Пророком — как, согласно 4-й Книге Царств, праведник изничтожил молнией несколько отрядов, посланных его арестовывать. Но потом навалились будни, а в канун светлого праздника Хануки от сердечного приступа отдал Богу душу Давид. Несмотря на усилия лекарей он не смог восстановить подорванный заточением организм, плохо функционировали почки и кишечник, то и дело кружилась голова, мышечная масса нарастала медленно. Тут ещё отец объявил, что намерен женить старшего наследника на богатой итильке, дабы та родила Иосифу внука; сын вначале сопротивлялся, умолял отложить бракосочетание, говорил, что по-прежнему пока ещё слаб и не сможет исполнять супружеские обязанности, как тому положено. Но правитель Хазарии слушать не хотел. Убеждал царевича: не пугай сам себя; оказавшись на брачном ложе, вмиг забудешь былые страхи, а инстинкты помимо воли сработают. И Давид покорился, разрешил подготовку к свадьбе. Но за день до торжественной церемонии впал в такое нервное состояние, что не спал, не ел, а потом вдруг позеленел, рухнул на ковёр и скончался. Так что вместо молитв за здравие им пришлось слушать молитвы за упокой (кадиш): «Да будет велико и свято имя Его в мире, который создал Он Своей волей...» и так далее. По обычаям иудеев похороны провели очень быстро. Мёртвого завернули в белые одеяния, в том числе в «китель» — отдалённо напоминающий халат, плечи покрыли молитвенным талитом, край которого был отрезан, дабы показать, что покойник больше не сможет посещать синагогу вместе со всей общиной. Для успокоения тела вырыли специальную катакомбу — некий подземный склеп, состоявший из нескольких комнат, где сложили одежду, ратные доспехи, драгоценности и посуду, много-много еды. Опустили Давида в мраморный саркофаг и закрыли плитой. А цветы возлагать на могилу у евреев не полагается, но зато каждый из участников траурной процессии должен истошно голосить и при этом рвать на себе одежды — соблюдая некие эстетические правила, без сомнения. Делали это слаженно; даже приведённая под руки престарелая мать-царица, совершенно глухая и почти слепая, кое-что порвала на себе слабыми артрозными пальцами. Первые семь дней соблюдали шиву — сидя на низких табуретках, скорбно вспоминали усопшего, ели только два раза в сутки, а мужчины не брились и не стригли волос. Следующий месяц — шлошим — возвращались к обыденным делам, но каких бы то ни было развлечений избегали. И затем провели заключительное оплакивание — йорцейт, в завершение которого положили на гранитную плиту с именем покойного маленький символический камушек.