Кран-Монтана

Она помнит Карли с елочными шарами в ушах, Крис и ее безумные манто из зебры или пантеры, запахи пудры и еще чего-то сладкого, таинственного, когда они целовали ее, их поцелуи казались живыми, словно птицы порхали по ее коже. Помнит суету в праздничные вечера, словно электричество в воздухе, новогоднюю елку с ангелами на ветках и особенно воздух, омытый золотистым светом, воздух, который наполнялся желанием. Это алчное напряжение она снова чувствует здесь, нынче утром, в их ухоженных руках и в их лицах, даже в лице Карли, оно бесстрастно, но это лишь покров, самозащита.

Завидев ее, они грациозно и торопливо встают. Валентина утыкается лицом в меха Крис, рука Карли пожимает ее руку, и ей хочется спросить их прямо сейчас: «Она любила меня, как вы думаете? Она все-таки любила меня?»

Может быть, просто для вида, чтобы внести веселую ноту теперь, когда они сидят за столом перед своим прошлым, под этим ярким до невыносимости светом, Крис и Карли травят анекдоты. Говорит больше Крис, возбужденно, куря одну за одной, а Карли смотрит на них с задумчивым видом, и Валентина представляет себе, что легко, почти неизбежно влюбиться в них. Крис рассказывает про послепраздничные утра в шале, про икру на круассанах, и, когда они смеются, уголки их глаз деликатно щурятся, морщинки едва видны, они сохранили облик юных девушек. Иногда в их глазах пробегает тень, но может быть, это иллюзия, достаточно моргнуть, и остаются только их улыбки и окутывающий лица дым.

Они рассказывают про ту ночь, когда Клаудия им позвонила, голос был тоненький, далекий, испуганный, и у Крис мокрые глаза, а Карли словно превратилась в мрамор, но видно, как трепещет, будто пойманная птичка, ее сердце, до кончиков пальцев, играющих пакетиком с сахаром. «Понимаешь, мы тогда редко виделись с твоей матерью. Она отдалилась от нас, нам казалось, что мы ее больше не интересуем».

Но в ту ночь они вскочили с кроватей, не раздумывая, Крис помнит всклокоченного Жоржа, его тревожные, ревнивые глаза. Она натянула джинсы, в которых тесно было ляжкам, она всегда брала на размер меньше, надела лыжную куртку и сказала, сунув пачку сигарет в задний карман джинсов, как во времена «Четырехсот ударов»: «Я поеду за ней». Она припарковала «гольф» у «Диких трав», и Карли уже ждала ее, в чем-то вроде кимоно, или, может быть, это была длинная шелковая шаль, на ногах меховые сапожки. Она захлопнула дверцу и своим глубоким голосом, чуть дрогнувшим, но, возможно, это были просто вибрации двигателя, сказала: «Дай мне сигарету».

Они вспоминали Клаудию, в вечернем платье, как будто она собралась на вечеринку, но лицо ее было смыто, глаза припухли. Они поговорили совсем немного, потом решительно поставили кассету с итальянскими песнями, Джильола Чинкветти, Патти Право, как в старые добрые времена. Они освобождали свои сердца от ледяной корки. Они всегда знали, что так кончится, это был словно заглушенный взрыв или выстрел в тучу перьев. Они все ждали, ждали жизни, которая никогда не наступила, так заяц бежит по снегу, натянутый, как струна, и вдруг разом оседает. Под шерсткой его плоть теплая, мягкая на ощупь, тошнотворная.

Клаудия не рассказала им, что произошло в тот вечер, но они вообще не разговаривали друг с другом, никогда этого не умели. Всю свою жизнь они обменивались лишь банальностями и оставались одни со своими тайнами, как точки, затерянные на линии горизонта в океане.

Они идут теперь все втроем по дороге в Монтану, Валентина между Крис и Карли, рука продета под ее локоть с каждой стороны. Ей хочется задать им вопросы, которые она носит внутри себя, как окаменелости, но о чем она может их спросить? Крис и Карли не пришлось, как ей, годы, целую жизнь смотреть на Клаудию, пытаться взломать ее душу и падать в пустоту, как эти изгрызенные белками шишки. Крис и Карли, как бы то ни было, не сходились во мнении. Крис считала, что Клаудия была балованным и неудовлетворенным ребенком. Она столько мечтала о ее бриллиантах в постели, они сверкали над ее головой, точно электрические звезды. Карли же думала, что были какие-то муки, опутавшие ее сердце, как переплетенные ветви или моток железной проволоки.

Даже Жак Саврье казался им расплывчатым, хотя они тесно общались с ним почти двадцать лет. Они понятия не имеют, чем он занимался, как все эти омары, драгоценности, горы икры приземлялись на стол в шале или в изящные ручки Клаудии, не знают даже, кто были эти мужчины в костюмах, которые курили сигары и пили шампанское с обезоруживающей естественностью. Карли шепчет, глядя далеко вперед, на вершины Вермалы, где снег искрится, как крошечные осколки стекла: «В какой-то момент мне обрыдли все эти деньги. Я не могла больше этого выносить».