Кран-Монтана

И видит она мать, в снежной буре, с летящими над головой волосами, или мать идет по лесу и удаляется. Она уже маленькая точка, взбирающаяся на гору к статуе Марии, и вот Валентина тоже идет следом за ней по свежему снегу: идет, но не продвигается, ветви деревьев цепляются за волосы, царапают лицо и руки, обступают ее все теснее, пока она тщетно пытается добраться до статуи на вершине. У гигантской Богородицы лицо Клаудии, ее руки протянуты к ней.

Прошло двенадцать лет с тех пор, как Клаудия исчезла в ночи, когда Валентина получила открытку. Она ощутила легкое головокружение, взяв в руки фото на картоне, белое пятно гор и герб кантона Вале с его тринадцатью красными и белыми звездами как будто вышли прямиком из ее снов. Она не знает, находит ли на первый взгляд дурным вкусом эту небрежную записку из канувшего мира или ждала ее всегда.

Поначалу она не разбирает нацарапанных ручкой слов. А потом читает «дорогая», номер телефона и подписи, старательные, почти по-детски, с буквами К, вытянутыми словно до бесконечности: Крис и Карли. Ей кажется, будто она держит в руке приглашение двух эксцентричных девушек присоединиться к ним в их бегстве.

Она и думать забыла, но, когда она приехала в Кран-Монтану ночью, в темном такси, шины которого как будто шепчут, ей показалось, что она отсюда и не уезжала. Она завезла вещи в отель «Робинсон», рядом с кинотеатром, с его светящейся стрелкой, мигающей трубками розового неона, словно указывающей вход в какой-то темный мир. Валентина оставила свою маленькую дорожную сумку с джинсами и темно-синим пуловером в номере, пахнущем чистотой. И отправилась в шале «Археоптерикс». Ее кроссовки оставляют следы в снегу со звуком поцелуя, а темные силуэты елей склоняются к ней, трепеща.

Она видит, как движется в витринах отражение молодой девушки в кожаной куртке, с конским хвостиком, с поникшими плечами. Может быть, это она, а может быть, Клаудия в том же возрасте. Или ни та, ни другая, незнакомка.

Она вспоминает про тест на беременность в своей сумке, в картонной упаковке, завернутой в пластиковую пленку, она спрятала его в карман на молнии, но от кого спрятала, кроме себя самой? Она достает его иногда, чтобы посмотреть, он там уже несколько недель, но она не решается разорвать прозрачную пленку. Как будто эта мембрана отделяет ее от секрета, притаившегося внутри нее, как угорь в невидимой сети.

Ей кажется, что именно здесь, в Кран-Монтане, она прошла этапы посвящения, что ведут от детства к зрелости, с сопровождающими их метаморфозами – тающие щеки, набухающие груди, залегающие под глазами круги, все, что выдает кипение гормонов, и влажные трусики с запахами, внезапно разливающимися в воздухе, словно ароматы цветов или мха. Валентина представляет себе фриз с нарисованными на нем девочками, которые встают и ложатся, подобно иллюстрациям в школьных учебниках, показывающих эволюцию доисторического человека.

Это было в ресторане «Сервен» в одиннадцать лет, у нее впервые начались месячные, когда она сидела за картофельной запеканкой с сыром, в белых джинсах. Она подумала, что это просто грязь, а потом ей показалось, что в живот загнали кол. Жак Саврье побежал за гигиеническими прокладками. Они обедали вдвоем. В ту пору мать всегда отсутствовала. Но где она была? Валентина понятия не имела.

Потом ей казалось, что это всегда случается в Кране, как будто горы посылали сигнал ее метаболизму. Это начиналось на пути из Женевы. В тот самый момент, когда машина покидала долину и взбиралась в горы, незримая рука хватала что-то в ее глубинах, что-то темное и таинственное, и пыталась зверски извлечь это из ее внутренностей. Валентина смотрела в пустоту с узких мостиков, перекинутых через ущелья, и внезапно чувствовала, как льется кровь, горячая и холодная одновременно, между ее ляжек.

Ей помнились ночи, проведенные с этой болью, она поднималась в животе исподволь, как прилив, и нарастала часами, до тошноты. Стоя на коленях на плиточном полу в ванной комнате, склонившись над унитазом, она ждала рвоты, а в минуты передышки, между двумя приступами, писала кончиками пальцев на запотевшем стекле имена мальчиков, тронувших ее сердце.

В то время никто уже на нее толком не смотрел. Днем родители держали тайный совет, шептались в гостиной, а иногда мать рыдала на руках у отца. Странная тишина стояла в шале, мать ложилась после полудня, а иногда вообще не вставала, в то время как Валентина в ночной рубашонке смотрела, съежившись под одеялом, как испарина на стеклах превращается в ручейки. Висящие над окном сталактиты, похожие на стекло, роняли капли бесконечно медленно, точно метроном, растягивающий время. Казалось, колдовские чары погрузили шале в оцепенение, заставив обитателей лежать в постели и истекать слезами или кровью. С наступлением ночи чары рассеивались, родители как будто возвращались к жизни: Жак Саврье приносил из погреба бешено дорогие бутылки, Клаудия надевала немыслимые платья, являлись гости, отряхивая от снега свои манто, словно шли сквозь метель.