Кран-Монтана

Девушки пошли еще дальше: их занесло, а может быть даже, они нарочно ухнули в пропасть, как утверждал Макс Молланже с тем же мистическим блеском в глазах, который был у него в пору Франсуазы Дорлеак: «Они хотели умереть, парни, а вы как думали?» – будто он был профессионалом в автомобильной промышленности, а его неспособность спать с девушками наделяла его даром ясновидения, привилегированным доступом к их внутреннему миру. На фотографиях был виден искореженный «гольф», повисший в воздухе. На снимках плохого качества стерлись тросы подъемного крана, и казалось, что машина летит над елями куда-то в лучший мир.

Нам не суждено было узнать, хотели ли они умереть. Мы сопоставляли информацию, ту, что вычитывали в газетах, и ту, что собирали всю нашу жизнь, но пазл, казалось, готовый сложиться, распадался вновь.

Было больно и таинственно убедиться, что судьба решила сбросить трех девушек вместе в ущелье, уготовив им при этом такие разные судьбы. Если Клаудию с пробитой грудной клеткой даже не довезли живой до больницы (что отдаленно напомнило нам ее вырванное сердце много лет назад, когда она вернулась к родителям беременной и брошенной), то две других чудесным образом уцелели. Даже Крис, у которой было немыслимое количество переломов (двадцать семь, если верить «Трибюн де Женев»), выписалась из больницы с загипсованными ногами меньше чем через неделю; по словам некоторых наблюдателей, ее губы и ногти были накрашены, но никто из нас не хотел в это верить. Что до Карли, рассказывали, что ее извлекли из салона без сознания, но невредимую, как прекрасное неземное создание. В «Журналь де Сьерр», рядом со вкладышем, посвященным возвращению в Альпы рыси, можно было увидеть «чудом спасенную красавицу» с изящными царапинами на лице, но, как подчеркнул доктор Боржо, главный врач курорта, которому позвонил Роберто Алацраки: «Ее с тем же успехом могла оцарапать кошка или ветка ежевики».

Куда они ехали втроем, в ночи, гоня по гололеду в этом белом «гольфе», без зимних шин, без цепей? От чего бежали? Мы знали, что они спасались бегством, какова бы ни была цель их пути, они не имели намерения возвращаться, и мы представляли их себе в этой машине, курящих тонкие сигареты, с опущенными стеклами, в вечерних платьях, выдававших их жажду быть любимыми. Когда Даниэлла Алацраки присвистнула сквозь зубы, пожав плечами, мол, «три пьяных девки хотели снять мужиков в клубе», рука Роберто обрушилась на голову сестры, как в его молодые годы, и мы нервно рассмеялись, хотя Даниэллу нам было жаль с ее цыганскими юбками и дружками под кайфом.

Мы были уверены, что они хотели нам что-то сказать не только в тот вечер, но и в течение всей нашей жизни, когда мы видели их в купальниках у бассейна или закутанными в парки в очереди к подъемнику и на миг встречали их взгляды из-под загнутых ресниц. Они подавали нам знаки. После аварии мы воображали много всего, мы знали, что они там, в тумане или в лесу. Они махали нам руками издали. Нам казалось, будто мы слышим их, когда мы были пьяны, и мы пили больше обычного в то время. Когда шел снег, они звали нас, но ветер уносил их слова, или до нас доходило, что они говорят на другом языке.

Однажды вечером, когда мы в очередной раз просматривали статьи, которые хранили в пластиковой папке, Кристиан Гранж, вытаращив глаза, воскликнул: «Как вы не понимаете, что мы никогда не узнаем? Это будет так, парни, до самого конца. На смертном одре, когда вся семья соберется вокруг, у нас так и останутся наши чертовы вопросы. Надо просто смириться, что мы никогда ничего, ничегошеньки не поймем, и хуже того знаете что? Может быть, и понимать нечего, вообще». Мы посмотрели на него с раздражением, но сами-то знали, что он прав, хотя у Кристиана Гранжа никогда не было семьи и, мы были уверены, никогда не будет.

У одного только Сержа Шубовска хватило духу прийти на похороны Клаудии в Женеве. Они состоялись в белом холодном зале, похожем на больничную столовую. У женщин были скорбные лица, под прекрасными глазами залегли круги, но одеты они были в черные платья, созданные, чтобы носить их ночью. Некоторые из них не снимали темных очков, а одна высокая брюнетка скользила вдоль стен, пряча взгляд под кружевной вуалеткой. Серж Шубовска признался нам, что его посетило странное чувство, будто он вновь попал на костюмированную вечеринку к Жаку Саврье. Было во всем этом что-то эротичное и светское, отчего почти забывался на удивление внушительный гроб, стоящий на возвышении. «Она, наверно, была в нем совсем маленькая», – сказал он нам, качая головой. Он едва узнал Жака Саврье, который показался ему похудевшим, почти скукожившимся. «Он как будто тоже уменьшился». Серж подошел пожать ему руку, но тот отвел глаза, словно хотел избежать разговора или, может быть, просто не знал, кто он такой, ни он, ни все остальные.