Красивые вещи

Я с головой окунулась в жизнь в Принстоне – социальные клубы, лекции, вечеринки. Я отлично вписалась в местное сообщество, по крайней мере в том, что касалось социальной среды. Учеба – это было совсем другое дело. С матерью я говорила по телефону раз в неделю, с братом – время от времени. Ничего из того, что они мне говорили, не вызывало у меня тревоги. Чаще я слышала, что им попросту скучно. На Рождество я прилетела в Стоунхейвен. Это было омерзительное ежегодное сборище кузенов, кузин, двоюродных дедушек и друзей семейства из числа пятисот фамилий, упоминавшихся в журнале «Forbes». У всех было праздничное настроение. Мы катались на лыжах. Ели. Распаковывали подарки. Все казалось довольно нормальным, даже сам Стоунхейвен выглядел более дружелюбно и гостеприимно, чем в моих детских воспоминаниях. Кругом кишели родственники, из кухни непрерывным потоком поступали еда и горячие напитки. Я улетела обратно в хорошем настроении.

А потом наступил март. Я только-только вернулась к себе с общежитской вечеринки поздно ночью, как вдруг зазвонил телефон. Я не сразу узнала голос брата. Со времени нашей последней встречи он стал звучать на октаву ниже. Теперь это был голос мужчины. Казалось, всего за несколько месяцев мой брат стал совершенно другим человеком.

– Балда, – сказала я, – сейчас час ночи. Ты про разницу во времени забыл?

– Но ты же не спишь, правда?

Я улеглась на кровать и стала разглядывать слегка потрескавшийся лак на ногтях:

– А если бы спала? Ради чего тебе потребовалось меня будить?

Но внутренний голос подсказывал мне ради чего.

Бенни немного помедлил и перешел на шепот.

– У мамы опять эти штуки – когда она лежит целыми днями в постели и вставать не хочет. По моим подсчетам, она уже неделю из дома не выходила, – сказал мне брат. – Мне надо что-то делать с этим?

А что можно было поделать? Настроение у нашей матери то и дело менялось. Оно менялось всегда, но еще ни разу она при этих переменах не ломалась полностью – всегда возвращалась.

– С отцом поговорить? – предположила я.

– Он здесь почти не бывает. Только по выходным, и то не всегда.

Я поморщилась:

– Послушай, я с этим разберусь.

– Правда? Ну шикарно. Ты лучшая.

Я почти физически ощутила испытанное Бенни облегчение.

Но была середина семестра, и у меня накопилась куча «хвостов», поэтому у меня не было ни сил, ни времени основательно разобраться с драмой, происходящей дома. Мысли о бесконечно повторяющихся «штормовых циклах» матери изнуряли меня. Так что «разобраться» я решила путем осторожного способа, не слишком искреннего. Я позвонила матери и сказала вот что:

– Хочу спросить тебя, все ли у тебя в порядке, и, пожалуйста, дай мне такой ответ, какой я хочу услышать.

Она так и сделала:

– О, говорю совершенно честно: у меня все хорошо…

Она произносила слоги аккуратно, аристократично. Ее голос был зеркальным отражением моего. В нашем акценте не было ни капли Калифорнии. (В нашей семье ни у кого не было равнинной гнусавости и серферского сленга!)

– Я просто немного утомлена, – продолжала мать, – всем этим снегом. Успела забыть, насколько это надоедливо. – А чем ты занимаешься? Скучаешь?

– Скучаю? – Я услышала легкий вдох, в котором прочла легкое раздражение. – Вовсе я не скучаю. Я работаю над идеями переустройства дома. У твоей прабабушки был такой ужасный вкус. Барокко и китч. Я намерена вызвать оценщика и кое-что продать на аукционе. Отбираю кое-какие вещи, которые более соответствуют периоду постройки особняка.

По идее, эти слова должны были бы меня успокоить, но в голосе матери я кое-что уловила. Она говорила с запинками, а это было характерно для отчаяния. Ей стоило немалых усилий звучать живо и четко. Ее окутывали миазмы, непроницаемые тучи инерции. И когда я прилетела домой месяц спустя на весенние каникулы, мать как раз вошла в новую фазу цикла – гиперактивность. Стоило мне переступить порог Стоунхейвена, и я мгновенно это ощутила, потому что это буквально висело в воздухе. Казалось, кругом потрескивают разряды. Мать слишком стремительно перемещалась из одной комнаты в другую. В первый вечер мы вчетвером сидели за столом во время ужина, и мать скороговоркой щебетала о своих планах все переустроить в доме по-новому. Отец ее не слушал. Было такое впечатление, что он относится к материнскому словесному потоку как к телеканалу, на котором нет картинки и звука, а есть только помехи. До того как подали десерт, отец вынул из кармана сотовый телефон, хмуро прочел сообщение и ушел из-за стола. Через минуту фары его «ягуара» зажглись за окнами и озарили лицо маман. Отец уехал. А ее глаза были широко раскрыты, и она словно бы ничего не заметила.

Мы с братом, сидевшие друг напротив друга за столом, понимающе переглянулись. «Приехали», – мысленно сказали мы друг другу.