Красная карма

Он твердо верил, что Мерш спас ему жизнь. Тот хорошо помнил, как убивал, но чтобы кого-то спасать? На повестке дня тогда это не стояло…

– Grazie mille[144], – ответил Мерш, хлопнув его по плечу.

Зажав папку под мышкой, он направился домой по темной мощеной улице, которую едва освещали фонари. Он не знал, на его ли стороне Бог, но не сомневался, что впереди ему подмигивает Дьявол.

149

Из всей троицы Николь единственная раньше бывала в Риме. И даже несколько раз. Ее отец был любителем живописи эпохи Возрождения, особенно кватроченто, а также вкуснейшей пасты, которую подавали здесь на каждом углу. Вот почему, когда она объявила, что назавтра едет в Италию, отец выслушал новость с недовольным видом, но не стал поднимать крик.

Она смотрела вокруг с удовольствием, но без всякого любопытства. И позволяла Вечному городу нести себя, как позволяла это морю, чувствуя спиной колыханье волн…

Она стояла на крохотном балконе их номера и курила. Наклонившись вправо, она смогла бы увидеть пьяцца дель Пополо, но сейчас она закрыла глаза и, опершись на железные перила, вдыхала запах Рима – нагретого камня, паров бензина, сосновой смолы…

Внезапно она повернулась к Эрве, который, лежа на кровати, листал путеводитель:

– Думаешь, он нас здесь бросит?

Эрве поднял глаза. Достаточно было сунуть ему в руки книжку, чтобы он снова стал похож на студента-отличника.

– Пусть делает то, что считает нужным.

– Но, ты думаешь, он попытается справиться без нас?

– Если он взял нас с собой, значит мы будем действовать вместе.

Все такой же наивный младший братишка… Мерш был вполне способен атаковать Ватикан в одиночку с кольтом в руке и «Ка-Баром» в зубах, а то, что он посадил их в свою «дофину», могло быть сделано просто по привычке…

Николь вернулась на свой наблюдательный пункт и снова глубоко вдохнула воздух Рима. Какое чувство испытывала она к этому легавому-убийце? Она и сама толком не знала. Определенно, что-то из области физиологии – что-то импульсивное, спонтанное, животное. В его присутствии ее собственная жизнь меняла свою сущность. Она становилась одновременно интенсивнее и легче, глубже и изменчивее…

Вот же дерьмо: она столько лет потратила на чтение великих романов о любви, а теперь, столкнувшись с нею лицом к лицу, не смогла ее опознать. Этого хватило, чтобы вызвать отвращение к литературе, но одновременно она получала от своего смятения странное удовольствие. Верный признак того, что теперь она проживала жизнь, а не мечтала о ней.

150

Stretto[145].

Ему нравилось это слово. Два слога, щелкающие под языком. Впрочем, сейчас Эрве нравилось в Риме почти все. Он полюбил даже сон, каким бы невероятным это ни казалось: после ужина, состоявшего из пасты и рагу, выслушав вполуха воинственные планы брата, он проспал десять часов кряду, как и его спутники, без сновидений и пробуждения в холодном поту.

В субботу, пятнадцатого июня, в девять утра они сидели на террасе кафе в верхней части пьяцца ди Спанья, в тени церкви Тринита деи Монти.

Эрве наслаждался мощью этого города, который заставил его забыть о цели их поездки, об опасности, которая им угрожала, о крахе их судеб. Рим был могуч, да, но он не давил. Казалось, город доносит до них приглушенное, смягченное эхо тех слишком жестоких впечатлений, которые они получили в Индии. Жжение солнца обернулось светящейся лаской, многолюдные толпы уступили место мирным туристам, буйство специй и тошнотворных цветов сменилось ароматом пиний и выхлопных газов, бережно хранимым нагретыми солнцем улицами.

– Значит, – воскликнула Николь, – ты хочешь пойти на исповедь?!

– Да, – ответил Жан-Луи.

– К собственному отцу?

– Точно.

Эрве откинулся назад. Настоящая античная трагедия. Или одна из тех историй, которыми изобилует Библия. Поединок между отцом-кардиналом и сыном-полицейским, разделенными грудой трупов… Ничем не хуже схватки с человеком-миногой из Варанаси – голым и перепачканным кровью, идущим на своего отпрыска, у которого заклинило револьвер.

– Я не понимаю! – упрямо продолжала Николь. – Ты собираешься вот так внезапно нагрянуть к нему? Рассчитываешь на эффект неожиданности?

Жан-Луи уставился на кофейную гущу в своей чашке. Этот черный осадок идеально передавал состояние его духа.

– Я был слишком большим оптимистом. Уверен, что Антуан ждет нас. Он знает, что Жорж мертв. Он знает, что мы в Риме.

Николь сложила руки на груди. Со своими длинными и гладкими рыжими волосами, словно позаимствованными у художников Ренессанса, и солнцезащитными очками а-ля Дженис Джоплин, она представляла собой забавную смесь семейства Медичи и свингующего Лондона.

– Чего конкретно ты ждешь от этой встречи?

– Увидим.

Николь схватила чашку и поднесла ее к полуоткрытым губам, собираясь сделать глоток. Простой рефлекс: она уже давно выпила весь кофе.

– А что будет с нами? – спросила она угрюмо.

Эрве прищурился, любуясь пейзажем. От церкви Тринита деи Монти тянулся мощенный светлым камнем бульвар, переходя в террасу, как река переходит в озеро. В эту минуту город, подернутый дымкой, поражал гордым великолепием. Так стоит ли переживать?