Красная карма

Эрве был растроган. Он мог сколько угодно упиваться ненавистью к «полицейским ищейкам», выкрикивать весь май слоганы типа «Полиция везде, правосудие нигде!», «Полицейскому государству – нет!» или «Свободу нашим товарищам!», но сейчас ему казалось, что он попал в святая святых французской полиции, нарушив – даже в эти дни войны с ней – некое табу…

Здесь было тихо и безлюдно.

Мерш открыл дверцу машины, и Эрве спросил:

– А где же все?

– С вами. На баррикадах.

Они вошли в здание – Эрве впопыхах даже не заметил его номер. Мерш побежал наверх по ступеням старозаветной служебной лестницы, скрипучей, как дверь камеры, и затхлой, как древнее забытое досье. На каждой площадке Эрве заглядывал в коридор: нигде ни души…

– Куда же мы идем? – спросил он наконец, задыхаясь от бега.

– В «Монден»[67].

– Это еще зачем?

– Они занимаются наркотой.

И Мерш свернул в коридор, пропахший пылью и чернилами. Облупленные стены, тесные комнатушки. Эрве и Николь шли за ним. Мерш распахивал дверь за дверью – пусто, никого!

В конце концов он остановился на пороге одной из комнат. Там, в кресле, положив ноги на стол, прижав к уху транзистор, развалился парень. Бандитская рожа, сломанный нос, лохматые бакенбарды. Его, как и Жан-Луи, легко было принять за гангстера, если бы не наплечная кобура из потертой кожи с внушительным револьвером, – точь-в-точь Элиот Несс, герой фильма «Неисправимые».

– Вашэ! – окликнул его Мерш. – А где все остальные?

– Как – где? на работе! Облава в «Одеоне» – я не усек, правда, почему.

– Мать твою… Что там – наркота?

– Протестующие. Те, кто валил деревья прошлой ночью. Плюс банда сволочей, которые торгуют гашишем…

Жан-Луи вздрогнул; Эрве точно знал, что его брат знаком с этими типами. Неужели они его поставщики?

– А ты здесь какого черта делаешь?

– Сам видишь: радио слушаю.

Этот полицейский бездельник олицетворял собой положение дел в сегодняшней Франции: отсутствие работы, отсутствие горючего, а теперь еще и отсутствие телефонной связи… Ну и что же мы имеем в сухом остатке? Добрый старый транзистор. Все население страны в конце этого мая прильнуло к радиоприемникам, ожидая объявления о конце света.

– Ну и как новости – хорошие? – осведомился Мерш, усевшись на стул для задержанных по другую сторону стола. Казалось, теперь он чуточку расслабился.

– Левые сегодня собираются на стадионе Шарлети.

– Какие левые?

– Социалисты, профсоюзы.

– Неужели и Миттеран заявится?!

– Откуда я знаю… Но Мендес точно будет. И даже, может, толкнет речугу.

И тут между двоими полицейскими, воспитанными на одном и том же местном изводе социализма, завязалась политическая дискуссия по типу «сердце слева, но револьвер справа»[68].

Наконец Николь, которой надоел этот диалог политизированных чиновников, решительно вмешалась в их беседу:

– По-моему, мы пришли из-за этой истории с наркотой?

Мерш бросил на нее взгляд, в котором поочередно сменили друг друга удивление, ярость и одобрение. Порывшись в кармане, он вытащил и выложил на стол ленты из бумажных пакетиков с «серым порошком». Эрве никогда в жизни не видел столько наркотиков разом. В Париже такое не часто встретишь…

– Ну-ка, что ты можешь сказать по этому поводу?

Полицейский схватил одну из лент, поднял ее и посмотрел на свет, как разглядывают фотопленку.

– Это «Хулахуп».

– А еще?

Парень, не ответив, развернул вторую ленту.

– А тут Purple Haze[69].

– Может, переведешь?

– Это довольно популярное нынче зелье. Но ничего оригинального.

– И кто же им торгует?

Полицейский выключил транзистор, опустил ноги на пол и сел нормально, приняв позу «регбист в схватке»: руки на столе, голова вперед, напряженные плечи…

– На самом деле не то чтобы многие…

– Это нашли у одной студентки – девчонки из Сорбонны.

– Ну тогда это Гоа.

– Гоа?

– Так его прозвали, потому что он хвастался, будто много путешествовал по Индии. Снабжает этим зельем студентов с левого берега Сены. Торгует им во второй половине дня в пассаже «Брэйди». Прямо как зеленщица с тележки. – И сыщик взглянул на часы. – Но в это время дня ты вряд ли его там застанешь.

– Спасибо тебе, Вашэ.

– Ну так что – увидимся сегодня вечером в Шарлети?

В ответ Жан-Луи воздел руку, сжатую в кулак:

– SFIO[70], товарищ!

46

Всю свою жизнь Эрве жил в страхе.

Страх был его миром, его окружением, его естественным биотопом. И началось это с детских кошмаров. С ночей в холодном поту, с неясных видений, от которых сердце едва не выскакивало из груди… Педиатры толковали о страшных снах, но дело было не в них. Совсем не в них. Его кошмарами были длинные жуткие сцены, которые не пробуждали его, а словно поджаривали на медленном огне.