Красная пара

– Вот это правда, отец, – сказал, оживляясь, бурмистр, – пусть их там дьяволы возьмут, человек хоть один день свободе порадуется, братьев обнимет, и так нашего красивого орла, нашего белого орла снова увидит летающего в воздухе на кровавой, девятью веками окрашенной кровью тысячи поколений хоругви.

Бурмистр заплакал, заплакал и ксендз, начали обниматься, поплакали ещё сильней, пока тут не постучали в дверь и не услышали голос старого мещанина Стжепы.

– Спит ксендз-пробощ?

– Входи, входи, где там спать! Где бы я там спал!

Стжепа, огромный, сухой малый, лысенький как колено, но зато с усами как вьеха, прибежал прямо к пробощу, обнимая его колени. От большой поспешности и усталости дышит ему в грудь, а голос в устах изменяет.

– Папа, наши идут! – отозвался огромный. – А мы спим, а если завтра придут и буханки хлеба не найдётся? Гм?

– Цыц! Цыц! Поможем этому.

– А! Отец, как бы стыдно не было! – воскликнул Стжепа.

Бурмистр, пойманный на деле, снова немного испугался и принял официальную мину, но у него это быстро прошло.

– Пан бурмистр, – сказал Стжепа, – вам, как человеку служебному, не подобает этим заниматься, но только позвольте мне, я лечу и всё, как следует, приготовлю. Пекари пусть в течении всей ночи готовят хлеб и булки, пойду и к мясникам, чтобы мясо было.

Бурмистр был очень рад, что его освободили от слишком явного выступления; обещал, однако, со своей стороны всякую помощь и участие. Стжепа ходил почти как безумный, обнимал пробоща, целовал бурмистра и настаивал на том, чтобы местечко стыда себе не сделало.

Назавтра чуть свет, когда обоз двинулся с раскрытой хоругвью, с Бердишем во главе, который себе в тот день прицепил к шапочке белое перо, прежде чем приблизились к дамбе, которая вела на главную улицу, уже всё население высыпало на их приветствие. Рынок был полон, улица заставлена, в окнах голов немерено, на крыше прицепились мальчики, как грибы. Отряд был ещё на другой стороне дамбы, когда все начали бить в костёльные колокола, словно на Воскресенье Христово. Пробощ в облачении, с крестом в руке, шёл на встречу, а за ним мальчик со святой водой, братство с хоругвями, мещане, кахал, раввин и евреи. У самых ворот местечка заступил им дорогу пробощ с благословением, спешился Бердиш, принесли и раненого Кароля, и старичок, плача, кропил их святой водой и крестил святым крестом. Подошли потом мещане, пришли евреи, обнимая и целуя эту красивую, энергичную молодёжь, которая так охотно шла на русскую бойню.

Это была красивая и торжественная минута, когда вместе с этой толпой, выкрикивающей: «Пусть живёт Польша», пошли в костёл благодарить Господа Бога, что хоть на мгновение позволил старой польской хоругви развеется на ветру. И заиграли органы, и торжественно со слезами пели Te Deum этой великой победе, а потом «Боже что-то Польшу…» Весь люд на кладбищах и костёлах вторил этой песне, которая осталась самым заметным выражением сегодняшней войны за независимость.

Есть значение в том, какими песнями характеризуются эпохи; мазурка Донбровского, полонез Костюшки, Третье Мая, мазурка Хлопицкого, наконец над этими всеми песенками во сто крат более торжественный великий гимн, напев, полный величия, и песнь мученичества «Боже что-то Польшу…» и «С дымом пожаров». Великие были и там усилия и жертвы, но при сегодняшних выглядели как мазурки при костёльной песне. Эпоха, общество, борьба приняли эпические размеры; никто не отрицает, что разница, которую мы указываем, не случайная, но полная значения.