Красная река, зеленый дракон

Поднимаясь из ледяной воды, он снова будто бы был там, в глубине Антарабхавы, куда не мог приникнуть взор Петра Александровича или Ансельмо Дель-Фаббро, которого на самом деле не было, и который представлял из себя просто призрачное излучение, следствие поступка исчезнувшего навсегда человека из далекого прошлого. Но увиденное в глубине беспросветного кипящего мрака вселило в душу Кости неуверенность в реальности существования и себя, и Лизы, и всего, что окружало его теперь.

Ведь там Костя увидел абсолютный свет. И свет этот был гораздо реальнее того, что он когда-либо видел в своей жизни. И называемые Бадмаевым Тенью пограничные пространства, и Карташевская со Всеволожском, или любым другим городом, страна или планета на фоне этого, абсолютного, света были одним и тем же. Ничем.

Там, на другом берегу реки, а может быть – в самой сердцевине бесконечной бездны, было сияние, растворившееся в белом снеге. Или это снег начал сиять сейчас, вторя тому, что скрывалось за бесконечности черноты? Костя не знал, как описать словами открывшееся ему в тот момент, когда он все глубже спускался во мрак, менявшийся на свою противоположность, увлекаемый туда пятиконечным куском железа в своей руке. Но железо перестало быть таковым. В тот момент оно, будто бы почувствовав запредельное, куда, кажется и стремился в своих бесплодных поисках Карташевский, вспыхнуло, опалив кожу. Там, в свете, была сама жизнь. Даже не жизнь, жизнь-то была как раз тут, со всеми ее формами, поселками-деревнями, УВД и прочим. Было это то существование, которое позволяло всему в мире быть тем, что оно есть. Противоположность небытия. Луу ногоон, звезды над бесконечными лесами, или отвага ребенка, который не испугался черного коменданта, защищая своего товарища. Та сила, что давала жизнь всему, защищая от разрушения. Слишком чуждая Вселенной, в которой курьер любил свой велосипед так сильно, что не готов был расстаться с ним даже после смерти от потери головы, и в которой школьный историк был готов приносить в жертву детей, чтобы лично стать частью истории. Начальная и конечная точка всего сущего.

Стоя по колено в воде, в заснеженном лесу, Костя не знал, как это назвать. Он мог это только почувствовать, здесь и сейчас. Понял он это за доли секунды. Вспомнил. То, о чем говорил Бадмаев, что требовала от него Федотова, произошло. Одновременно с воспоминанием к Пивоварову пришло понимание того, почему именно ему выпало стать проводником этого света, уничтожающего и дающего возможность существовать. Случилось это потому, что он был пуст. Не той пустотой, которая втягивала в себя все новые и новые жизни, увлекая их по кругу в неисчислимые воронки мрака. Пуст не Тенью, но той, спокойной, пустотой далекого и гаснущего уже света, часть которого он увидел и сохранил в своей, снова начавшей болеть, руке.

Вчера Пивоваров думал, что Бадмаев, говоря о «форме», просто произнес неловкую шутку, ссылаясь на его полицейское прошлое. Костя теперь не был полицейским, не был участковым. Вообще, он с трудом понимал, кто он теперь – свет того, другого пространства, все еще сиял где-то в глубине его сознания. Выжигая все. Выжигая с того самого момента, когда он впервые соприкоснулся с ним разумом.

Костя облокотился на ствол сосны, тяжело дыша и пытаясь успокоиться.

Его пустота спасла его. В Матвеевском доме его спасло то, что он не знал ничего. Это же, судя по всему, было и причиной того, что Петр Александрович каким-то образом выбрал его в свои преемники. У всех прочих было иное. Слишком крепкое, сильное, не позволявшее пройти через потоки Тени, пересечь неглубокую речку Туони, не пропасть на ее водоворотах. Что было у Пивоварова? Устав, мать, брат. Всеволожск. Просто обычное отношение к жизни и людям. И больше ничего. Он никогда особо не верил в те вещи, что говорили ему приятели по службе, старался не читать газет (разве что, по необходимости). Даже новости смотрел не часто… Не самый тяжелый груз вез Костин корабль через волны темноты. Любого другого, кто оказался бы на его месть, будь этот, неизвестный, уверенным в правдивости рассказов о древних ритуалах степей или правильности рунических формул на своих дверях, Тень забрала бы себе. Все ритуалы, формы и слова, образы и способы пройти сквозь мрак были балластом. Потому что состояли из того, что перевозилось через черную реку с одного берега на другой, из нашего мира в тот, неведомый, отблеск которого Костя едва различил, чуть не погибнув. Уже не от «рук» Дель-Фаббро (там и рук-то ведь никаких не было), а именно от этого света.

Река Тени как раз и существовала для, чтобы не дать возможности двум мирам и их частям встретиться. Даже математика и знание тайных культов Российской империи не помогли бы. Они – и не помогли.