Красная роса (сборник)

подносе красовалась бутылка коньяка, звенели рюмки и дымились чашечки кофе.

Фон Тюге так и прильнул взглядом к пепельного цвета волосам Гретхен.

— Мой делопроизводитель, — познакомил Цвибль, — Гретхен Блау.

Фон Тюге шумно встал со стула, прищелкнул каблуками, по-светски поклонившись,

выпрямился:

— Штурмбаннфюрер Рудо фон Тюге. Очень, очень рад.

Гретхен, поставив на стол поднос, смело протянула руку, а фон Тюге галантно ее поцеловал,

как это и должен был сделать потомок «фонов» и вместе с тем несколько сдержанно, как это

должен был сделать уже штурмбаннфюрер.

Место для Гретхен освободил Кальт, фон Тюге вдруг крикнул:

— Курт!

В тот же миг раскрылась дверь, и на пороге, как из-под земли, вырос востроносый вестовой,

длинный и тонкий, вымученный и бледный, как росток картофеля, проросший в темном погребе.

Ни слова не сказал штурмбаннфюрер, никто не заметил, как он кивнул, и Курт, вскрикнув

«Яволь!», закрыл дверь.

Выпив рюмку за прекрасную Гретхен, фон Тюге вернулся к калиновским делам. Теперь его

больше всего интересовал председатель райисполкома и его водитель.

Ефрейтор Кальт, сидевший как на иголках, попросил разрешения выйти. Цвибль,

покосившись на фон Тюге, разрешил:

— Идите и устройте господину штурмбаннфюреру жилье.

— О, не беспокойтесь, гауптман, — гость скривил рот, — мои молодцы такие вещи

устраивают быстро и хорошо.

Кальт, оказавшись за порогом, прежде всего достал из кармана платок, чтобы вытереть

вспотевшую от волнения шею. Уже в коридоре разминулся с медхен — копией Гретхен Цвибля,

даже остановился от удивления: кажется, та не выходила из комнаты…

— Мой… так сказать… делопроизводитель, — познакомил штурмбаннфюрер хозяев с

прибывшей и смешливым глазом ловил взгляд Гретхен Цвибля.

Попивая шнапс и кофе, Цвибль информировал прибывшего о калиновских делах, фон Тюге

слушал, а сам все ловил взгляд Гретхен Цвибля, та тайком, воровски постреливала маслеными

глазками ему в ответ. Не дослушав коменданта, штурмбаннфюрер ни с того ни с сего заявил:

— Гауптман! А не поменяться ли нам нашими Гретхен? Гретхен на Гретхен?..

Обе Гретхен расцвели, Цвибль растерянно хмыкнул, он не мог понять шутки, недоступной

его простой натуре.

— Ничто не ссорит настоящих мужчин так, как женщина. И ничто так не объединяет в

братании настоящих солдат, как женщина. Ну, как, гауптман?

И расхохотался.

Цвиблю хотелось закрыть обеими руками уши, но он улыбался. Обе Гретхен весело

смеялись.

— А ваш пленник… этот, шеф партизан, должен выдать всех до одного…

— Такой не выдаст… — пессимистично прозвучал голос Цвибля.

Наступал вечер. Приближалась ночь. Самая ужасная, самая трагическая ночь в жизни

Андрея Качуренко.

XXV

Люди чувствовали себя так, словно, не сговариваясь, сделали что-то некрасивое и теперь

боялись взглянуть друг другу в глаза. Разбрелись поодиночке, думали.

У каждого на душе было скверно, — присудили человека к смертной казни, присудили

врага, и ни у кого не поднимается рука его казнить. Что это? Недостаток ненависти?

Непривычка? Брезгливость? Трусость?

Наверное, все, вместе взятое. Они были уже партизанами, но все еще оставались мирными и

мягкосердечными калиновчанами.

Из лесной чащи выплыла фигура лесника Гаврилы, за ним Белоненко и Кобозев вышли на

поляну.

Вслед за ними плелся Ванько Ткачик. Хотя и был самым молодым, должен был бежать

впереди всех, а он еле брел, ослабевший, измученный, голодный, оборванный и… счастливый.

Счастливый не внешним, а внутренним счастьем, тем, которое не всегда на виду у людей. Уже

потерял было надежду встретиться со своими, в одиночку, как медведь-шатун, блуждал по лесу,

присматривался к следам, прислушивался к каждому шороху, вкрадчиво переходил от массива к

массиву, пригибаясь, перебегал поляны, опасаясь попасть кому-нибудь на глаза.

А все-таки попался…

Возвращаясь в лагерь от ограбленных и разрушенных землянок и складов, Белоненко с

Кобозевым присели на опушке, прижались спинами к дубу, один с одной стороны, а другой — с

противоположной, чтобы все видеть и слышать, закурили по цигарке. Прислушались к шелесту

листьев, к легоньким ударам, похожим на выстрелы, — дуб терял перезревшие желуди. Было

тихо и погоже в лесу, будто он пуст, отдан без остатка в распоряжение партизан и подвластен

только им. Ноги отдыхали, от шершавого ствола струилось приятное летнее тепло, клонило в

дремоту. В чаще приятно пахло папиросным дымом, смешанным с запахами грибов и опавших

листьев.

Вдруг Кобозев откатился в сторону, припал к земле. Тревожно взглянул на Белоненко,

приставил палец к губам и повел головой в сторону поляны.

Белоненко чуть повернул голову и сразу же понял причину тревоги начмила. С

противоположной стороны, из густого березняка, пригнувшись, крался человек не человек, зверь

не зверь. Если бы это был зверь, то им мог быть только молодой медведь. Поскольку же медведи