Красная роса (сборник)

под Калиновом не водились, получалось, что это все-таки человек. Да еще и с винтовкой на

плече! Пригибаясь, переваливаясь по-утиному с ноги на ногу, неизвестный бросился через

неширокую поляну, забирая немного вправо. На голове у него то ли была кавказская баранья

шапка, то ли волосы так слиплись, издали разглядеть было нелегко, тем более что на опушке,

где залегли Белоненко с Кобозевым, росли хотя и невысокие, но густые кусты и папоротники.

Белоненко не маскировался, не припадал к земле, наоборот — встал на колени, а затем на

ноги, приготовил оружие к стрельбе, но, когда незнакомец на миг остановился, узнал в нем

секретаря райкома комсомола.

— Да это же Ткачик! — чуть не вскрикнул он.

Кобозев порывисто поднялся.

— Убей меня гром — он! А я гляжу…

Они побежали к нему, закричали:

— Эгей, Ванько! Ткачик!

Ванько Ткачик сначала ничего не понял, как подкошенный упал на землю, неуловимым

движением снял с плеча винтовку, и вдруг ему стало ясно, что он нашел тех, кого искал, и,

счастливый, бросился им навстречу: «Друзья! Братишки!»

Ванько Ткачик не рассказывал о своих злоключениях, о том, что пережил, блуждая в лесу.

Искал партизанскую базу в каждом лесном массиве, а попадал в незнакомые урочища, такие

глухие и дикие, где, видимо, не ступала человеческая нога. А тут еще жажда. Есть не хотелось,

он, казалось, мог и год жить без еды, но безводье доводило до сумасшествия. Внутри жгло, во

рту сохло, думал, пройдет час-другой, и, если не найдет ямки или лесного озерка и не погасит

этот пожар, не увлажнит язык и глотку, жажда задушит его.

Он мотался всю ночь по лесам и перелескам, в скупом свете звезд замечал блеск росы,

воспаленные глаза принимали сизую щетину лесных хвощей за полноводные реки и озера, он, не

раздумывая, бросался к ним, бежал, спотыкался о пни и ветки, падал, шарил руками, вынюхивал

влагу и ничего не находил.

Последние силы оставляли высохшее, немощное тело, разум затмевался, наверное, так бы и

сгорел от жажды, потерял бы рассудок, если бы не набрел на лесное болотце. Оно ничем себя не

выдавало, чернело впереди пятном, он направился было в другую сторону, считая почему-то эту

местность опасной, и вдруг услышал какой-то шум, чавканье копыт в болотце, догадался: дикая

коза или вепрь вылезал из болотянки. Правда, это мог быть и человек, даже враг, но уже ни на

что не обращал внимания Ткачик, все равно, от чего гибнуть — от смертельной жажды или от

вражеской пули.

Он не выбирал место, припал пересохшими, покрытыми глубокими трещинами губами к

мелкой ямке, а может быть, следу от лосиного копыта, наполненному ржавой, болотистой водой,

жадно глотал, захлебываясь, пил и не мог напиться, а когда влага кончилась, переполз на другое

место, разгреб ряску и что-то липкое, похожее на нитчатку, пил, уже не торопясь, и отдыхал

заодно. Здесь его и застало утро.

С сожалением оставлял он гнилое болотце в лощине, среди густых кустов ивняка и

ольхового редколесья, готов был хоть в карман набрать зеленовато-желтой воды, но понадеялся,

что днем разыскать болотянку будет легче. Оказалось, что калиновские леса небогаты влагой, до

самой встречи с товарищами блуждал в чащобах, но вторично воду так и не нашел.

— Вода есть? — не поздоровавшись, захрипел пересохшей глоткой Ткачик.

Предусмотрительный начальник милиции всегда имел при себе все необходимое. И на этот

раз у него на боку болталась фляга, наполненная водой из колодца Гаврила.

Ткачик шумно глотал пропахшую жестью жидкость, вода лилась из уголков губ, падала

мелкими брызгами на одежду; болезненно постанывая и мыча, он высосал все без остатка и

только тогда, смачно вытерев рукавом влажный рот, взглянул на Кобозева, на Белоненко,

взглянул на лесника Гаврила, который было замешкался в бору, а теперь приближался с

оттопыренной полой сермяги, полной бронзовоголовых боровиков. Ванько счастливо улыбался —

словно все тревоги, все невзгоды, все беды остались позади.

Во временном лагере, возле наспех сооруженной под молодым густолистым дубом будки,

обложенной уже увядшими и пожелтевшими ветками осины и орешника, их встретили радостно,

торжественно. Здоровались, засыпали вопросами, на которые почему-то не ждали быстрого

ответа, а Кармен, увидев ободранного, измученного Ткачика, сразу же бросилась к бидону с

водой, наполнила кувшин, на ходу сказала какое-то слово Зиночке Белокор и приступила к

Ваньку:

— Умойся, Иванко, на тебе лица нет…

Ткачик с благодарностью взглянул на Кармен и совсем не удивился, как это она оказалась

здесь, видимо, считал, что иначе и быть не могло, покорно подставил под прохладную струю,

выплеснувшуюся из кувшина, грязные, все в ссадинах и волдырях руки, но, прежде чем смыть

грязь, не вытерпел, набрав в горсть воды, поднес се к жаждущим губам.

— Что с мамой? — обратился он к Кармен.

Спросил так, как должен был спрашивать о живой, так как во время тревожного и трудного