Красная роса (сборник)

снаряд разорвался именно в том месте, где они только что были. И все же осколки догнали

лошадь, смертельно ранили ее. Рыдаев успел выброситься из седла, закатился в поросшую

травой давнюю вымоину.

На какой-то миг его оставило сознание, затем он уже снова все видел и все понимал, вот

только тело почему-то стало непослушным. Почему он лежит в какой-то яме? Стало стыдно —

бойцы примут это за испуг, подумают, что капитан нарочно замаскировался в укрытии. Еще

несколько снарядов разорвались почти рядом, затем артиллерийский обстрел прекратился. Но

пулеметные и винтовочные выстрелы глухо откликались в тех местах, где залегли пограничные

секреты и стояли посты. И вдруг послышалось тревожное, призывное, отдалявшееся ржанье

кобылы. «Неужели Раздолин помчался в это пекло?» — вяло подумал Рыдаев. И сам себе

удивился, словно с осуждением подумал: а как же иначе мог действовать лейтенант? Ведь на

заставе была его жена, товарищи…

Рванулся, чтобы встать, чтобы бежать на заставу, — и упал от резкой, нестерпимой боли.

Опомнился только тогда, когда Карпенко и два пограничника, подошедшие из ближайшего

«секрета», вытащили его из вымоины.

Следующей ночью начались их мытарства.

Фашисты быстро разгромили заставу, не смогла выдержать бешеного обстрела и мощного

наступления горстка пограничников. Немецкие танки, машины обошли ее стороной, проскочили

вперед. Вражеское командование, не придав особого значения немногим пограничникам,

которые оставались на своих постах, бросило войска дальше, и под вечер горячая канонада

разгорелась уже в тылу бывшей заставы, наверное, на подступах к ближайшему городу, который

был километров за тридцать.

Значит, началась война. Застава была полностью сожжена, не нашли там ни единой живой

души, почти на всех постах погибли хлопцы в фуражках с зелеными околышами. Собралось всего

шестеро человек — раненый Рыдаев, еще двое раненых и три здоровых красноармейца.

Раздолин был невредим, но все время молчал, не откликался ни на один вопрос — уже немного

позже знаками объяснил, что после взрыва снаряда его выбросило из седла, он ударился о

землю, глаза засыпало песком, а уши перестали слышать.

Рыдаева ранило в правую ногу, осколок глубоко засел в мышцах, к тому же именно на эту

ногу он падал с коня, и кость не выдержала удара, треснула. Не то что ступить на ногу,

пошевелить ею не мог.

Первую медицинскую помощь оказывали, как умели, пограничники, так как фельдшер или

был взят в плен, или, может быть, похоронен под пожарищем, тлевшим на месте заставы. Ногу

кое-как выпрямили, зажали в лубяные тиски, болело нестерпимо, но Рыдаев, стиснув зубы,

молчал, знал, что другой помощи ждать неоткуда.

День пересидели в кустарнике. Раненые остались здесь и на ночь, а здоровые тем временем

разведали обстановку. На другой день тоже пришлось прятаться, прислушиваться к тому, что

происходило вокруг: к счастью, фашистские войска шли стороной, сюда никто не заглянул.

— Считают, что уже нас завоевали, — болезненно скривил губы Рыдаев.

— Что же делать будем? — послышался чей-то вопрос.

Рыдаев знал, что нужно было делать, но пока язык не поворачивался отдать приказ. Надо

было выходить из вражеского тыла, догонять своих. Он ни на минуту не засомневался в том, что

фашисты все равно будут разбиты. Зайти могут далеко, будут наступать, побеждая

разрозненные, похожие на его заставу части и гарнизоны, но так будет недолго. Только до

момента, пока отмобилизуется, вооружится, организуется и займет оборону Красная Армия. А

тогда все переменится, кто доживет, станет свидетелем того, как через те же переправы

захватчики покатятся назад. Рыдаеву никто не возражал, знали все: так будет. Но когда это

будет? И как быть сейчас горстке раненых и небоеспособных?

Лейтенант Раздолин беспрерывно протирал слезившиеся глаза, старшина Карпенко время от

времени раздирал ему красные, воспаленные веки и осторожно добывал оттуда свернутым

платочком крупные песчинки, промывал глаза теплой водой из фляги. Лейтенант понемногу

начинал видеть, но еще ничего, не слышал, в ушах до сих пор нестерпимо шумело…

В полдень Раздолин встал на ноги, молча походил по дубраве, вернулся с двумя длинными

жердями. Забрал, у кого можно было, ремни, снял все ремни и с Рыдаева, начал скреплять ими

жерди, и Рыдаев сразу же понял: лейтенант начал готовиться к тому, о чем только что думал,

пока еще не решаясь сказать, он сам, начальник, так как ему было стыдно заставлять бойцов

надрываться.

К вечеру Рыдаева уложили на самодельные носилки. Они получились неуклюжие,

поврежденная нога не находила в них покоя, и капитан, решив, что ему все равно этого не

вытерпеть, попросил: