Красная роса (сборник)

разгуливали в кустах синички, перелетая стаей с места на место, то весело, то грустно щебеча;

поползни шелестели сосновой корой; одетые в пушистые шубки белочки весело играли в свои

звериные прятки.

Жежеря с Трутнем не замечали окружающей красоты, растерянно молчали, чувствовали

себя беспомощными и пристыженными — поддались пораженческим настроениям. Первым

откликнулся Жежеря:

— Товарищ комиссар! Юлий Юльевич, это вы уж напрасно. Мы же… не знаю, как Нил, а про

себя скажу… Да разве же я не большевик?

Когда неподалеку появился Белоненко с товарищами, Трутень, пряча глаза, попросил:

— Товарищ комиссар, забудьте об этой болтовне. Проявили мы с Жежерей политическую

незрелость, деваться некуда. Лишь бы товарищи не насмехались…

XXXII

Проходили дни. Они выдались погожими. Лес пылал в осеннем пожарище, сыпались на

землю багрово-розовые листья осин, утренние ветры развеивали золотые червонцы берез, дубы

заменили густую сочную зелень на кованую медь.

Однако над городами и селами стояла беспросветная темная ночь. Не видели люди солнца,

не чувствовали его тепла и ласки, не радовало их синее небо. Старосты и полицаи бегали по

хатам, с плетками и дубинками в руках, орали: «На работу», «Все на работу», «Убирать

картошку, вывозить хлеб для великой Германии».

И предупреждали: «Лодырям — резиновые палки, а непокорным пуля».

На видных местах висели объявления:

«Кто приютит у себя в доме красноармейца или партизана, или обеспечит его продуктами,

или еще как поможет, тот будет казнен. Это касается как мужчин, так и женщин. Казни избежит

только тот, кто сразу же сообщит в ближайший орган немецкой власти о появлении

подозрительных личностей».

Были такие, которые сообщали. А повешенные то в одном, то в другом селе качались под

порывами ветра.

Партизанский отряд Белоненко набирал силы, приспосабливался к обстоятельствам,

готовился к боевым действиям. Не проходило и дня, чтобы не прибывали новенькие, по двое, по

одному, то кто-нибудь из сельских активистов, то красноармеец заблудившийся, уже десятка три

бойцов находились под командованием Романа Яремовича. Это для начала немалая сила.

Пока еще решались хозяйственные вопросы: строили на Журавлином острове барак,

заготовляли продукты.

Командир с комиссаром по совету капитана Рыдаева, который хотя еще на ноги и не

становился, но понемногу выздоравливал, поделили бойцов на отделения с таким расчетом,

чтобы учить партизан военному делу, готовить их к боевым действиям и чтобы они могли

выполнять определенные хозяйственные обязанности. Группа, которой руководил лейтенант

Раздолин, сооружала барак; Кобозев отвечал за заготовку продуктов, выхватывая из-под носа у

гитлеровцев все, что предназначалось для вывоза в рейх; к Евдокии Руслановне примкнули

Ткачик, Спартак и Кармен — опытная подпольщица посвящала их в тайны разведки.

Нашлось дело и Гансу Рандольфу. Если в первые дни на него поглядывали искоса, с

недоверием, то со временем к чужаку привыкли. Такая уж душа славянская, вспыхнет, как

пламя, загорится жаждой мести обидчику, но пусть только обидчик окажется побежденным,

попросит о милосердии — и уже смягчится.

Оказалось, что Ганс не только мастер печатного дела, он умело держал в руках и лопату, и

топор, и пилу.

Грустил, когда не было рядом «геноссе Евы» — так называл он Вовкодав. Когда ее не было в

лагере, Ганс расспрашивал: «Геноссе Ева? Геноссе Ева?» Трутень пытался ему объяснить:

— Подожди, придет твоя Ева. Нихт Ева, разведка… — и пальцами имитировал ходьбу. Ганс

радостно кивал головой.

Иногда разговор заходил о Гитлере. Ганс заявлял:

— Гитлер — шлехт.

Трутень был в восторге.

— Слышишь, слышишь, Жежеря? «Гитлер — шлехт», это же по-немецки «Гитлер —

поганец». Думаешь, это он там, у себя дома, набрался ума? Это Евдокиина агитация и

пропаганда…

— Молодец баба, — согласился Жежеря, — я ее над всей нашей пропагандой главной бы

назначил…

Освоившись среди чужих, и не просто чужих, а еще и смертельных врагов, отдаваясь

полностью работе, Ганс забывал о своем положении.

Зато ночи были для него мукой. И вечера. Долго не мог заснуть. В отряде с каждым днем

становилось все многолюднее. Те, кому было положено, укладывались ко сну, но менялись же

часовые, по лагерю постоянно кто-то ходил. Ганс понимал и чувствовал, что с него не спускают

глаз, и это вызывало болезненное ощущение — ему не верят, и кто знает, поверят ли когда-

нибудь.