Красная строка. Сборник 3

По сути свободное от работы в институтских лабораториях и библиотеках время мы посвящали исследованиям в области своего рода филолого-лингвистической химии на площадках однокомнатной квартиры Виктора и моей 98-й комнаты на десятом этаже Бастилии – то были отчаянные попытки нащупать хоть куда-нибудь выход из очевидного нам тупика. Кажется, наиболее упертые из ЛИТО подозревали нас во вредительстве. Мы и в самом деле чувствовали себя шпионами (кажется, Кьеркегор называл себя «шпионом на службе господней» – вот что-то вроде этого). К Богу, впрочем, никакого отношения наши искания не имели и не вели – мы были обычными молодыми учеными-экспериментаторами, влюбленными в свое дело и еще в невесть откуда свалившуюся на наши головы поэзию, и занимавшиеся ею как нас учили – естественно-научными методами. Создав таким образом необычные для Черноголовки две новые лаборатории (скорее же – два подразделения одной), мы ясно осознавали себя новаторами и вскоре, поупражнявшись на переходных формах, в самом начале 80-х сделали решительный шаг, отказавшись даже от термина стихи в применении к своим сочинениям и нашли более подходящий и соответствующий задаче – ситуации. В качестве новой поэтической формы ситуация представляла собой своего рода вербальную кунсткамеру местоимений и иных имен существительных с простыми глагольными и предложными связками, являясь эстетически самоценной конструкцией, по замыслу сообщающей наблюдателю (читателю) эффект, близкий катарсису – эмоциональному аспекту феномена поэтического как мы его себе представляли в качестве универсальной цели любого искусства и творчества в его рамках. Эффект походил на догадку о чем-то; о чем? А Бог весть, но в ней проявлялся упомянутый выше вещий аспект ситуативной предметности. Так, типичным названием большого сочинения (цикла стихов) того времени было «Окно и зеркало. 16 ситуаций для одинокого человека в полутемной комнате». К сожалению, поделиться своими соображениями и предчувствиями в Черноголовке нам было решительно не с кем, остальные литошники, кроме, пожалуй, Славы Горбатого и стоявшего особняком Юры Кураса, были слишком консервативны по своим вкусам и считали, что все идет по плану, мы же занимаемся фигней на постном масле (председатель ЛИТО Слава Ерофеев выразился еще крепче) просто потому, что якобы не умеем рифмовать, хотя это было явной и неоднократно опровергнутой клеветой (просто рифмованное литошникам мы до поры не показывали, нам это было неинтересно); мы стали думать, куда бы выйти во вне.

Витя вспомнил про знакомого поэта Бахыта Кенжеева, кажется, его сокурсника по химфаку МГУ. Как он на него вышел, не знаю, но по телефонным переговорам выяснилось, что за Кенжеевым целая группа; не теряя времени, мы их тут же пригласили в Черноголовку для выступления, но в ответ услышали, что для начала уж лучше мы к ним (возможно, зная за собой грехи перед соцреализмом, они опасались милицейской засады). Так мы были приглашены в творческую лабораторию поэтической группы «Московское время». (Замечу в скобках, что мы с Виктором с самоназванием не спешили, свою штудию создали без учреждения, по факту и, наверное, правильно, ибо в то время любая инициатива «снизу» была подозрительна на идеологическую диверсию – начальство нервничало, могли затаскать по разного рода беседам и допросам; знаю точно, что за молодежно-клубной деятельностью пристально следили парткомы всех институтов, часть клубов – философский и английский – долгое время висели на волоске и некоторых наших вызывали на ковер. «Подвешенные», слышно, так и засохли, не выдержав напряжения, а ведь организовавший их Володя Рымашевский, мечтавший о защите, всего-то хотел создать площадку для тренинга готовящихся к сдаче кандминимумов. Все оказалось напрасно, Рымашевский экзаменов так и не сдал, с начальством рассорился, был уволен, а еще через полгода-год я узнал, что он, бедняга, скончался.)