Красная строка. Сборник 3

Блуждающий взгляд остановился на портрете. Стеша. Под стеклом в рамочке – улыбающаяся старушка. Платочек ситцевый, туго завязанный узелком под самый подбородок, и глаза родные-родные, строгие. Василий вспомнил её любимую для мужа и для детей присказку: «Не балуй!». Поднял Василий руку, перекрестился трижды:

– Спаси и сохрани, Господи! Дай сил! И жинку мою Стешку не оставляй. Царствия ей Небесного прошу у тебя Боже! Аминь!

Память оставляла его в последнее время всё чаще и чаще. И страшнее этого секрета у Василия не было ничего. Вроде, помнит-помнит, а потом – бац и провал!

Были сапоги! Были! Куда только запропастились? Девка вон как расстроилась, чуть не плачет. Он вновь поднял глаза на портрет жены. Запылённое стекло, заляпанное ваксой и присохшими капельками клея. Каждый раз давал себе слово Василий протереть портрет. И не мог – боялся. Боялся нарушить связь. Она была тут, его Стеша. Жила в портрете.

Он с трудом перенёс портрет из спальни сюда, в мастерскую. Замотал в одеяло и как реликвию на вытянутых руках через порог, через двор нёс. Кощунство это – против её воли стекло перед лицом протирать. Немыслимо! Она и при жизни этого не любила. Фамильярности – чтобы лицо пальцем трогали. И детям запрещала, и ему, Василию. Поцеловать, там, в щёчку – запросто, а чтобы ладонью провести – нет! Что ты! Что ты! А он просто хотел быть к ней ближе. Поэтому перенёс портрет в мастерскую.

Пропадал на работе Василий и день, и ночь. Еле ноги до избы доволакивал. Вот чуть легче стало с Лёнькой. Соседка попросила ремеслу обучить, разбойника и шалопая. А он и рад, что тут сказать, хороший мальчишка. Василий оправил рубашку, потянул с груди вниз. Вздохнул тяжело:

– Стеша! Помоги! Окромя тебя некому! Как провалились, сапоги эти! Я ещё, когда каблуки подкрашивал, чтоб с набойками цвет в цвет были, думал: «Не украли бы». Замок на двери хлипкий – менять пора. Да и Шарик наш, Стеша, сдох. Лаять теперь некому, будить меня, ежели что. Но я тебе рассказывал уже об этом, любовь моя. Или нет? Так вот эти сапоги невестки Варвары Николаевны. Младшенький её внучок удачно женился. Хорошая девка, крикливая чуть, но ничего, обабится – лучше станет. Стеша… Прошу!

Деревянную рамочку под цвет светлой ольхи облюбовал паучок. Тонкой, воздушной вязью оккупировал правый верхний уголок. Василий ткнул пальцем в сторону портрета:

– Стеша, смотри у тебя гость. Но ежели что – ты во сне приходи. Я тебя завсегда жду. И приказывай мне – я всё выполню. Рамочку протру аккуратно и лаком вскрою. Погоню этого гостя в три шеи, хочешь? Стекло – ни-ни! Не трону. Не бойся!

Василий поправил усы.

– Стеша… Да где же эти сапоги? Треклятые, где?

Василий устало поднялся, вышел в приёмную. Лёнька что-то громко рассказывал, девушка улыбалась. Сидящие на скамейке люди при виде него оживились.

– Лёнька, прими заказы, а не лясы точи. Учил же! А я – в дом. Поищу там. Может, от воров для сохранности в дом занёс сапоги ваши? Подождёте?

Девушка согласно кивнула.

Дом большой – где искать-то? Василий почесал затылок. Для детей строили, для внуков. А по комнатам только эхо гуляет и ветер. Как портрет Стеши в мастерскую отнёс, так последняя жизнь дом и покинула. Василий разулся у порога, топтать не к чему. Стеша этого не любит. А чистоту наводить ему одному всё труднее. Прошёл на кухню. Часы с кукушкой исправно тикали – он следил за батарейками. На столе – чайничек и сахарница, а в сахарнице – ложечка. Всё, как Стеша делала.

Прошёл через комнаты, внимательно оглядываясь. Чистота и порядок. Ни пылинки, будто хозяйка только что вышла. Открыл дверь в кладовую. Вернее, при Стеше тут была кладовая. А теперь эта маленькая комнатка – его личное пространство. Стеша была бы не против. Почти всё место занимала узкая с панцирной сеткой койка. Ляжешь – обнимет со всех сторон, будто колыбель младенца. Армейское одеяло, скомканное в углу кровати. На тумбочке у изголовья – начатая пачка печенья, чашка с остывшим чаем. Повсюду крошки, мусор, брошенные на кресло вещи, книга учёта, чеки. В общем, кавардак. Василий расстегнул душащую пуговицу у ворота. Сапог не было. Он раздумывал, качаясь с пятки на носок, заложив руки за спину. Привычка, оставшаяся со службы.

– Стеша! Ну помоги, не томи! Люди ждут, нехорошо это.

Василий вздохнул, прикрыл двери. Осталась одна комната. Сапог там быть не могло, но всё же. Василий замер перед двустворчатой, застекленной наполовину дверью. Решившись, потянул за ручки, распахнув на себя. С обратной стороны – стекло, затянутое белым гипюром. Двуспальная кровать, на ней – стёганое покрывало, слегка смятое в ногах. Одна единственная складочка. Василий, поморщившись словно от зубной боли, поправил. Он иногда приходил сюда ночевать. Аккуратно расстилал только свою половину, а потом так и лежал с открытыми глазами до утра, не смея пошевелиться. Стеша просыпалась от малейшего шума, чутко спала. А он храпел, мешал ей, будил. Эгоист! Один единственный раз после смерти Стеши он тут уснул.

– Мамушка, мамушка…

В стекло стучали детские кулачки.

– Папа! Папа… пустите, с Рождеством! С Рождеством!