Красная строка

Закат советской эпохи. Год этак 1988. Аспирантское общежитие в подмосковном академгородке Черноголовке. По общежитским комнатам гуляет книжка в тонкой обложке. Сборник из десяти-пятнадцати рассказов называется «На золотом крыльце сидели…» Автор – Татьяна Толстая. Эта книжечка уже зачитана нами, аспирантами и молодыми учёными, до дыр, как и сборник стихотворений Олега Чухонцева, как книга Иосифа Бродского и его же перепечатанные на машинке стихи, как проза Лимонова, как что-то ещё… Перестройка! Читаем всё! И это «всё» (за немногими исключениями типа каких-нибудь конъюнктурных и проходных «Детей Арбата») – высококачественная, близкая к гениальности литература, что сейчас кажется невозможным, немыслимым, непостижимым, недостижимым… Один из рассказов сборника Т. Толстой, «Петерс», мне знаком, я уже успела прочитать его в одном из «толстых» журналов (теперь можно даже восстановить в каком именно: в «Новом мире» за 1986 год). Все значимые журналы – «Новый мир», «Москва», «Юность», «Наш современник», «Октябрь» – мы выписываем лабораториями (один сотрудник – «Новый мир», другой – «Москву» и т. д.), меняемся ими, зачитываем до дыр, а потом горячо обсуждаем. Жить весело! Впрочем, рассказы Т. Толстой мы не обсуждали, только читали и перечитывали, затаив дыхание. Не очень-то они весёлые и не поддаются ни обсуждению, ни пересказу, потому что неуловимы как сама жизнь, наша жизнь. Они – о нас, о советских неудачниках, вернее, о людях, считающих, что их жизнь не удалась, а на самом-то деле: «…как бы удивились и, быть может, даже обрадовались все эти люди, если бы нашлись разум и язык, которые сумели бы доказать им, что их жизнь так же мало нуждается в оправдании, как и всякая другая». Это из рассказа А. П. Чехова «Перекати-поле». Герои Т. Толстой – чеховские герои. Вот Петерс из одноимённого рассказа. Типичный неудачник, нелепый библиотекарь с «плоскими ступнями и по-женски просторным животом», «дундук какой-то эндокринологический», чьё детство, юность и всю последующую жизнь «бабушка съела с манной кашей». Жаль его до слёз. Только вот толкает старый Петерс оконную раму и – «…ничего не желая, ни о чем не жалея, Петерс благодарно улыбнулся жизни – бегущей мимо, равнодушной, неблагодарной, обманной, насмешливой, бессмысленной, чужой – прекрасной, прекрасной, прекрасной». Ещё более пронзителен рассказ «Соня» – о глуповатой, на первый взгляд, такой же, как Петерс, нелепой и трогательной старой деве, чья короткая жизнь оказалась исполненной высокого смысла и самозабвенной жертвенной любви, а окончилась – подвигом. Или переводчик Симеонов (рассказ «Река Оккервиль») – «безумный юноша с помраченным от перевода дурных книг сознанием», влюблённый в давно, как он думал, почившую, знаменитую когда-то исполнительницу романсов. Как же близок стал мне этот рыцарь печального образа через какие-то три-четыре года, когда пришлось в «помраченном сознании» с утра до ночи, без праздников, выходных и отпусков переводить дурные статьи, чтобы семья не погибла с голоду – дорогую цену заплатили мы за возможность читать всё подряд, без строгого надзора канувшего в Лету Главлита и прочих цензурирующих инстанций. Или учительница географии Наташа из рассказа тоже со сказочно-«считалочным» названием: «Вышел месяц из тумана». Сейчас думаешь: а ведь всё-таки счастливую жизнь прожила училка, которую «никто не приходил любить», в унизительно-неопрятной, но такой душевно-уютной ленинградской коммуналочке, с единственной в жизни поездкой в «сладкую, мягкую, русскую Москву», где нельзя было не влюбиться – тоже раз в жизни! – «в русого, бородатого, замечательного Петра Петровича из города Изюм, приехавшего в Москву за покупками». Как и старый Петерс, Наташа подходит к окну и слушает «гул идущей жизни», «бегущей мимо, равнодушной, неблагодарной, обманной, насмешливой, бессмысленной, чужой – прекрасной, прекрасной, прекрасной…» Но не все герои Толстой такие милые и беспомощные. Многие пытаются урвать от жизни им причитающееся, а если повезёт, то и больше, как, например, Римма из рассказа «Огонь и пыль» или Зоя («Охота на мамонта»). У кого-то и получается, как у Нины (рассказ «Поэт и муза»): «Нина была прекрасная, обычная женщина, врач и, безусловно, заслужила, как и все, свое право на счастье», ухойдокала мужа-поэта. Сначала, похоронив мужа, очень расстраивалась, «но потом ничего, успокоилась, после того как одна женщина, тоже очень симпатичная и у которой тоже муж умер, рассказала ей, что она, например, в общем-то, даже довольна. Дело в том, что у этой женщины двухкомнатная квартира, а она всегда хотела одну комнату оформить в русском стиле, так, чтобы посредине только стол и больше ничего, а по бокам все лавки, лавки, совсем простые, неструганые. И стены все увешать всякими там лаптями, иконами, серпами, прялками – ну, всем таким. И вот теперь, когда у нее одна комната освободилась, эта женщина будто так и сделала, и это у нее столовая, и гости очень хвалят». Ничего не напоминает? Правильно, рассказ Чехова «Попрыгунья»: «Ольге Ивановне было 22 года, Дымову 31. Зажили они после свадьбы превосходно. Ольга Ивановна в гостиной увешала все стены сплошь своими и чужими этюдами в рамах и без рам, а около рояля и мебели устроила красивую тесноту из китайских зонтов, мольбертов, разноцветных тряпочек, кинжалов, бюстиков, фотографий… В столовой она оклеила стены лубочными картинами, повесила лапти и серпы, поставила в углу косу и грабли, и получилась столовая в русском вкусе…» Рассказ Т. Толстой – зеркальное отражение «Попрыгуньи». У Чехова влюблённая в искусство мещанка ухойдокала мужа-врача, у Толстой мещанка-врач убила мужа-поэта. О Чехове, думается мне, главном писателе Татьяны Толстой, чуть позже. А пока – откуда пришли эти чудесные, почти чеховские рассказы и куда безвозвратно канули.