Красная Звѣзда

Леонида привезли въ мой госпиталь около полудня. У него одна опасная рана въ грудь, и нѣсколько легкихъ ранъ, почти царапинъ. Онъ еще среди ночи отправился съ пятью «гренадерами» въ тѣ части города, которыя находились во власти непріятеля; порученіе заключалось въ томъ, чтобы нѣсколькими отчаянными нападеніями вызвать тамъ тревогу и деморализацію. Онъ самъ предложилъ этотъ планъ, и самъ вызвался на его выполненіе. Какъ человѣкъ, прежніе годы много работавшій здѣсь, и хорошо знакомый со всѣми закоулками города, онъ могъ выполнить отчаянное предпріятіе лучше другихъ, и главный начальникъ милиціи, послѣ нѣкоторыхъ колебаній, согласился. Имъ удалось добраться со своими гранатами до одной изъ непріятельскихъ батарей и съ крыши взорвать нѣсколько ящиковъ со снарядами. Среди вызванной взрывами паники они спустились внизъ, перепортили орудія и взорвали остальные снаряды. При этомъ Леонидъ получилъ нѣсколько легкихъ ранъ отъ осколковъ. Затѣмъ, во время поспѣшнаго отступленія, они наткнулись на отрядъ непріятельскихъ драгунъ. Леонидъ передалъ команду Владимиру, который былъ его адъютантомъ, а самъ съ послѣдними двумя гранатами скользнулъ въ ближайшія ворота, и остался въ засадѣ, пока остальные отступали, пользуясь всякими случайными прикрытіями, и энергично отстрѣливаясь. Онъ пропустилъ мимо себя большую часть непріятельскаго отряда, и бросилъ первую гранату въ офицера, а вторую — въ ближайшую группу драгунъ. Весь отрядъ безпорядочно разбѣжался, а наши, вернувшись, подобрали Леонида, тяжело раненаго осколкомъ второй своей гранаты. Они благополучно доставили его къ нашимъ линіямъ еще до разсвѣта, и передали на мое попеченіе.

Осколокъ сразу удалось вынуть, но легкое задѣто, и положеніе серьезное. Я устроилъ больного какъ можно лучше и удобнѣе, но одного, конечно, я не могъ ему дать — это полнаго покоя, который ему необходимъ. Съ разсвѣтомъ общая битва возобновилась, ея шумъ былъ слишкомъ хорошо слышенъ у насъ, и безпокойный интересъ къ ея перипетіямъ усиливалъ лихорадочное состояніе Леонида. Когда начали привозить другихъ раненыхъ, онъ сталъ волноваться еще болѣе, и я былъ вынужденъ, насколько возможно, изолировать его, помѣстивши за ширмами, чтобы онъ по крайней мѣрѣ не видѣлъ чужихъ ранъ.

Около 4-хъ часовъ дня сраженье уже кончилось, и исходъ былъ ясенъ. Я былъ занятъ изслѣдованьемъ и распредѣленіемъ раненыхъ. Въ это время мнѣ передали карточку той особы, которая нѣсколько недѣль тому назадъ письменно справлялась у меня о здоровьѣ Леонида, а потомъ была у меня сама послѣ бѣгства Леонида, и должна была заѣхать къ Вамъ съ моей рекомендаціей, чтобы ознакомиться съ его рукописью. Такъ какъ эта дама, несомнѣнно, товарищъ, и повидимому, врачъ, то я пригласилъ ее прямо къ себѣ, въ палату. Она, какъ и прошлый разъ, когда я ее видѣлъ, была подъ темнымъ вуалемъ, который сильно маскировалъ черты ея лица.

— Леонидъ у васъ? — спросила она, не здороваясь со мною.

— Да, — отвѣчалъ я, — но не слѣдуетъ особенно тревожиться: хотя его рана и серьезна, однако я полагаю, его возможно вылечить.

Она быстро и умѣло задала мнѣ рядъ вопросовъ, чтобы выяснить положеніе больного. Затѣмъ она заявила, что желаетъ его видѣть.

— А не можетъ ли это свиданіе взволновать его? — возразилъ я.

— Несомнѣнно, да, — былъ ея отвѣтъ, — но это принесетъ ему меньше вреда, чѣмъ пользы. Я ручаюсь вамъ за это.

Ея тонъ былъ очень рѣшительный и увѣренный. Я чувствовалъ, что она знаетъ, что говоритъ, и не могъ отказать ей. Мы прошли въ ту палату, гдѣ лежалъ Леонидъ, и я жестомъ показалъ ей, чтобы она прошла за ширмы; но самъ остался по сосѣдству, у постели другого тяжело-раненаго, которымъ мнѣ все равно предстояло заняться. Я хотѣлъ слышатъ весь ея разговоръ съ Леонидомъ, чтобы вмѣшаться, если это потребуется.

Уходя за ширмы, она нѣсколько приподняла вуаль. Ея силуетъ былъ виденъ для меня черезъ мало-прозрачную ткань ширмъ, и я могъ различитъ, какъ она наклонилась надъ больнымъ.

— Маска…, — произнесъ слабый голосъ Леонида.

— Твоя Нэтти! — отвѣчала она, и столько нѣжности и ласки было вложено въ эти два слова, сказанныя тихимъ, мелодичнымъ голосомъ, что мое старое сердце задрожало въ груди, охваченное до боли радостнымъ сочувствіемъ.

Она сдѣлала какое-то рѣзкое движеніе рукою, точно разстегивала воротничекъ, и, какъ мнѣ показалось, сняла съ себя шляпу съ вуалемъ, а затѣмъ еще ближе наклонилась къ Леониду. Наступило минутное молчаніе.

— Значитъ, я умираю, — сказалъ онъ тихо, тономъ вопроса.

— Нѣтъ, Лэнни, жизнь передъ нами. Твоя рана не смертельна, и даже не опасна…

— А убійство? — возразилъ онъ болѣзненно-тревожно.

— Это была болѣзнь, мой Лэнни. Будь спокоенъ, этотъ порывъ смертельной боли не станетъ никогда между нами, ни на пути къ нашей великой общей цѣли. Мы достигнемъ ея, мой Лэнни…

Легкій стонъ вырвался изъ его груди, но это не быль стонъ боли. Я ушелъ, потому что относительно моего больного уже выяснилъ то, что мнѣ было надо, а подслушивать больше не слѣдовало, и было не зачѣмъ. Черезъ нѣсколько минутъ незнакомка, опять въ шляпкѣ и въ вуали, вызвала меня снова.