Красная Звѣзда

Во второй разъ, то, обо что разбились мои душевныя силы, это былъ самый характеръ той культуры, въ которую я попытался войти всѣмъ моимъ существомъ: меня подавила ея высота, глубина ея соціальной связи, чистота и прозрачность ея отношеній между людьми. Рѣчь Стэрни, грубо выразившая всю несоизмѣрность двухъ типовъ жизни, была только поводомъ, только послѣднимъ толчкомъ, сбросившимъ меня въ ту темную бездну, къ которой тогда стихійно и неудержимо вело меня противорѣчіе между моей внутренней жизнью и всей соціальной средой, на фабрикѣ, въ семьѣ, въ общеніи съ друзьями. И опять-таки, не было ли это противорѣчіе гораздо болѣе сильнымъ и острымъ именно для меня, революціонера-интеллигента, всегда девять десятыхъ своей работы выполнявшаго либо просто въ одиночку, либо въ условіяхъ односторонняго неравенства съ товарищами-сотрудниками, какъ ихъ учитель и руководитель, — въ обстановкѣ обособленія моей личности среди другихъ? Не могло ли противорѣчіе оказаться слабѣе и мягче для человѣка, девять десятыхъ своей трудовой жизни переживающаго, хотя бы въ примитивной и неразвитой, но все же въ товарищеской средѣ, съ ея, быть можетъ, нѣсколько грубымъ, но дѣйствительнымъ равенствомъ сотрудниковъ? Мнѣ кажется, что это такъ: и я полагаю, что Мэнни слѣдовало бы возобновить его попытку, но уже въ новомъ направленіи…

А затѣмъ, для меня остается то, что было между двумя крушеніями, то, что дало мнѣ энергію и мужество для долгой борьбы, то, что и теперь позволяетъ мнѣ безъ чувства униженія подводить ея итоги. Это — любовь Нэтти.

Безспорно, любовь Нэтти была недоразумѣніемъ, — ошибкой ея благороднаго и пылкаго воображенія. Но такая ошибка оказалась возможна, — этого никто не отниметъ, и ничто не измѣнитъ. Въ этомъ для меня ручательство за дѣйствительную близость двухъ міровъ, за ихъ будущее сліяніе въ одинъ, невиданно-прекрасный и стройный.

А самъ я… но тутъ нѣтъ никакого итога. Новая жизнь мнѣ недоступна, а старой — я уже не хочу: я не принадлежу ей больше ни своей мыслью, ни своимъ чувствомъ. Выходъ ясенъ.

Пора кончать. Мой сообщникъ дожидается меня въ саду; вотъ его сигналъ. Завтра мы оба будемъ далеко отсюда, на пути туда, гдѣ жизнь кипитъ и переливается черезъ край, гдѣ такъ легко стереть ненавистную для меня границу между прошлымъ и будущимъ. Прощайте, Вернеръ, старый, хорошій товарищъ.

Да здравствуетъ новая, лучшая жизнь, и привѣтъ тебѣ, ея свѣтлый призракъ, моя Нэтти!

Изъ письма доктора Вернера литератору Мірскому.

(Письмо безъ всякой даты — очевидно, по разсѣянности Вернера).

Канонада уже давно замолкла, а раненыхъ все везли и везли. Громадное большинство ихъ были не милиціонеры и не солдаты, а мирные обыватели; было много женщинъ, даже дѣтей: всѣ граждане равны передъ шрапнелью. Въ мой госпиталь, ближайшій къ театру битвы, везли главнымъ образомъ милиціонеровъ и солдатъ. Многія раны отъ шрапнели и гранатныхъ осколковъ производили потрясающее впечатлѣніе даже на меня, стараго врача, когда-то нѣсколько лѣтъ работавшаго по хирургіи. Но надъ всѣмъ этимъ ужасомъ носилось и господствовало одно свѣтлое чувство, радостное слово: «побѣда!»

Это наша первая побѣда въ настоящемъ большомъ сраженіи. Но для всякаго ясно, что она — рѣшаетъ дѣло. Чашки вѣсовъ наклонились въ другую сторону. Переходъ къ намъ цѣлыхъ непріятельскихъ полковъ съ артиллеріей — ясное знаменіе. Страшный судъ начался. Приговоръ будетъ не милостивъ, но справедливъ. Давно пора кончать…

На улицахъ кровь и обломки. Солнце отъ дыма пожаровъ и канонады стало совсѣмъ краснымъ. Но не зловѣщимъ кажется оно нашимъ глазамъ, а радостно-грознымъ. Въ душѣ звучитъ боевая пѣсня, пѣсня побѣды.