Красное и черное

— Фабричныя дѣвицы,
Наливочку всѣ пьютъ.
Красотки мастерицы
По Невскому снуютъ.

запѣлъ неугомонный писецъ.

Хозяйка внесла самоваръ.

— А я тебѣ новую книжку принесъ, — сказалъ Гутниковъ со смѣхомъ, обращаясь къ Мишѣ, — во всемъ твоемъ вкусѣ, стихи. Нашего же брата, путиловскаго рабочаго, Шувалова.

Миша нахмурился. Онъ тоже писалъ стихи и язвительность писца обратилась теперь по его адресу.

— Посмотри, чего пишетъ, — продолжалъ Гутниковъ. — Сейчасъ видно. Дай, я прочитаю:

Я въ деревнѣ пасъ скотину
Да ходилъ сторожевымъ.
А теперь повыше чиномъ,
Здѣсь я сталъ мастеровымъ.

— Мишенька, — вдругъ заговорилъ Алеша, — опредѣли меня на заводъ.

— Я тебѣ говорилъ, — нѣту станка свободнаго, — возразилъ Миша такъ же хмуро.

Мѣста для Алеши выходили неоднократно, но все плохія, обѣщавшія мало заработка. Миша непремѣнно хотѣлъ пристроить брата къ токарному станку, гдѣ заработная плата была выше всего. Но Алеша былъ другого мнѣнія.

— Хоть куда-нибудь, — настаивалъ онъ, — хоть въ литейную.

— Подобное къ подобному тянетъ, — насмѣшливо сказалъ Гутниковъ.

Литейная была самая необразованная мастерская, гдѣ требовалась только физическая сила и куда иные рабочіе поступали прямо изъ деревни.

Чаепитіе окончилось.

Алеша всталъ изъ-за стола и, по привычкѣ, обратившись въ передній уголъ лицомъ, сталъ торопливо креститься и бормотать молитву.

— Да ты чему молишься, — со смѣхомъ спросилъ Гутниковъ, — пустому углу?..

Въ комнатѣ Миши не было никакой иконы. Алеша сначала удивился этому, но потомъ рѣшилъ, что, должно быть, братецъ знаетъ лучше. Самъ же онъ продолжалъ поступать такъ, какъ его учила бабушка въ деревнѣ. По его понятіямъ, напримѣръ, войти въ чужую квартиру и не перекреститься въ красный уголъ, было такъ же невѣжливо, какъ остаться въ шапкѣ и не поздороваться. Но только теперь Гутниковъ прямо и грубо обратилъ его вниманіе на различіе между внѣшним поведеніемъ его и брата.

Алеша вынесъ самоваръ, убралъ чашки, потомъ сѣлъ на свою кровать. По лицу его было видно, что онъ крѣпко думаетъ о чемъ то.

— Ложись спать, Алеша? — сказалъ Миша. Гутниковъ сталъ прощаться.

— А почему вы не молитесь, братецъ? — спросилъ вдругъ Алеша неувѣреннымъ тономъ.

Миша молча пожалъ плечами.

— Ну такъ и я не буду! — рѣшилъ вдругъ Алеша.

Это была съ его стороны капитуляція. Онъ какъ бы давалъ обѣщаніе признать всѣхъ друзей Миши, учительницу школы и ея учениковъ, и даже Гутникова — умнѣе себя, и выражалъ готовность принять ихъ образъ мыслей и подражать ихъ дѣйствіямъ.

— Я еще посижу! — сказалъ Миша, вынимая изъ стола толстую тетрадь, въ мятой черной клеенкѣ. Это были его нѣмецкіе переводы, въ которые онъ не заглядывалъ мѣсяца три, но которые теперь почему-то пришли ему на умъ.

Вставать на работу нужно было къ шести часамъ, но Миша спалъ мало и часто засиживался за полночь, особенно съ праздника подъ будни.

Черезъ десять минутъ Алеша уже спалъ крѣпкимъ сномъ. Въ комнатѣ было тихо, но нѣмецкіе переводы не клеились у Миши. Онъ сидѣлъ съ сухимъ перомъ въ рукахъ и думалъ о своей новой знакомой. Его представленіе объ Еленѣ какъ то странно двоилось. Одна Елена, та, которая стояла на эстрадѣ въ красивомъ черномъ платьѣ и съ дерзкой рѣчью на устахъ, была для него, какъ фигура изъ исторіи, какъ прекрасная гравюра изъ художественной книги, какъ муза призыва и вдохновенія, съ горящимъ взоромъ и голосомъ, звонкимъ и высокимъ, какъ труба.

Другая Елена, та, которая вышла съ нимъ изъ школы и говорила такъ откровенно, казалось ему страннымъ существомъ какой-то особой породы, непохожей, напримѣръ, на породу людей, населявшую переулки Кузнецкаго тракта.

Миша не былъ чуждъ сознанія своихъ способностей и развитія, но всетаки онъ думалъ объ этой Еленѣ приблизительно такъ, какъ могъ бы думать молодой пудель о ручной канарейкѣ, которая щебечетъ на вѣткѣ комнатнаго дерева въ нѣсколькихъ шагахъ надъ головою собаки.

Экспансивное поведеніе Елены и ея настойчивость не поражали его. Ему казалось, что поступать такъ ей столь же свойственно, какъ птицѣ летать. Онъ не могъ составить себѣ опредѣленнаго сужденія объ этой второй Еленѣ и не зналъ, напримѣръ, нравится она ему, или нѣтъ.

— Зато попутно онъ подумалъ о Палашѣ Ядренцовой и въ душѣ его снова шевельнулось брезгливое чувство.

— Калошница, — подумалъ онъ, — пахнетъ отъ нея.

Работницы резиновой мануфактуры дѣйствительно повсюду приносили съ собою благоуханіе пахучихъ составовъ, употребляемыхъ въ ихъ занятіи. Запахъ этотъ былъ такъ тяжелъ, что матери, кормившія дѣтей, по возвращеніи съ работы должны были мыться и мѣнять одежду. Иначе ребенокъ отказывался брать грудь.

Палаша, впрочемъ, уже два года не работала надъ резиной, но въ представленіи Миши, она была тѣсно связана съ ея матерью и со всей резиновой арміей.

— Со всячиной живутъ калошницы, — думалъ Миша, — по полкровати въ углахъ снимаютъ, а другую полкроватя мужчина сниметъ, ну и спятъ вмѣстѣ.