Красное каление. Том третий. Час Волкодава

-Что же так, начальник? Я, может быть, прямо сейчас и желаю-с…, -тот разминал затекшие руки.

– Прямо сейчас не получится. Трогаем, вроде бы никого на стойбище нет.

         -Эй, Басан – личный друг товарища Буденного! Гляди-ка, кого мы тебе доставили! – Григорий, не спешиваясь,  нарочито весело и громко прокричал вонутрь кибитки, чуть отодвинув полог.

 Басан в одной заношенной гимнастерке выкатился на своих коротких ногах и тут же, в ужасе обхватив голову руками, свалился на колени, косноязычно запричитал, раскачиваясь и зажмурив глаза:

– О, боги, боги! О, могучий  Бурха-а-ан!.. Ой, что наделал вам Басан!!! Чем прогневи-и-ил… Ой, за что вы ево наказали-и-и!.. Прок-ля-ли-и-и… Бедный, бедный Басан…

-А ну!! Хорош тужить, Басан! – Григорий уже соскочил с кобылы и рывком поднял калмыка с земли, встряхнул его хорошенько и, развернув лицом к себе, прямо в лицо прошипел:

-Пр-р-и-казываю… прекратить! Отставить… причитать, боец!

Теперь Басан уже сидел на пороге кибитки и с опаской поглядывая на то же спешившегося Распекаева, шептал Григорию почти в ухо, от чрезмерного волнения все еще всхлипывая и брызжа слюной:

-Эта… то же… с ними была! А-фи-це-р! Вешала, однако,  то же с ними. Милиционер шибко… плакала, просился… А она вешала…

-А этово… ты может, раньше где видел, Басан? – и сдернул с головы Романцова мешок, -погляди-ка!

Басан, едва взглянул на атамана, вздрогнул, тут же переменился в лице, сомкнул подрагивающие губы и, выпрямившись, подошел к пленнику. Он какое-то время пристально всматривался в его распухшее от беспрерывной скачки лицо, будто бы что-то вспоминая. Наконец, он повернулся и сказал уже твердо:

-Она… вешала! – и тут же опять упал на колени, истово захрипел, указывая на Романцова:

-Товарища командира! Отпускай! Умоляла Басан! Шибко умоляла! Придет банда, Басана повесит! Ево детки повесит! Стойло спалит! Отпускай, начальник!

-Ну-ну, Басан… Перестань! Ты ж буденновец! На кой же мы ево тогда ловили, што б просто так взять, да и отпустить? Как молоденьково карасика… На нем сколько крови, знаешь? Море крови человеческой, Басан! – Григорий рывком, словно куль,  сбросил атамана с седла на землю, а когда тот, что-то яростно мыча, попробовал вскочить, наотмашь врезал ему по раскрасневшемуся лицу ладонью. Тот сник и замер.

-Мы, Басан, как красные сознательные бойцы, имеем право и… будем с тобой судить эту… мразь. Здесь и сейчас! Прямо на месте… последнево ево преступления!

-А она? – Басан покосился на штабс-капитана.

-Да ты не боись. Это… наш человек. В банде был, заслатый он нами, -и, пристально глядя в лицо  Распекаева, твердо продолжил, -он же и приведет наш приговор в исполнение!

Штабс-капитан ехидно ухмыльнулся:

-А не боишься, что я… в тебя и пальну, начальник? Все же ты пока мне враг, да и… голову мне едва  не проломил?

-А я тебе оружие пока не дам, Распекаев. Оружие, брат, равно как и наше революционное доверие, ево еще заслужить надо! – и, повернувшись к Басану, коротко сказал:

– Дай-ка нам  хорошую веревку, Басан. Очень тебя прошу.

Тот сощурил узкие щелки глаз, цыкнул сквозь зубы, но ничего не ответил, молча нырнул в тепляк.

                Низкое декабрьское солнышко скупо освещало степь, едва подернутую слабым налетом чуть подтаявшего в полдень снега, косые тени далеко ложились от редких кустарников, зацепившихся корнями по желтовато-серым склонам оврага.

    Они поднялись по его грязному ложу на самый верх бугра, а там, наверху, где старый овраг перешел в широкую пологую канаву, невесть каким бураном занесенная, бог весть какой птахой оброненная, упала много-много лет назад малая семечка ягоды шелковицы, не склевала ее птица, не иссушило беспощадное солнце степи, не погубил колючий степной мороз. Всегда мокрое ложе канавы из-за текущего где-то тут неглубоко подземного ручья, дало семечке влагу, а солнце в нужный час согрело ее благодатным теплом – и вдруг проклюнулся, вздрогнул, бодро вскинулся над степью малый остроносый росток. Слабое начало любой большой жизни.

   И теперь, на радость Басановым внукам, а когда-то и его детям, а еще раньше и самому Басану – мирно раскинулась над степью громадная густая шелковица, дающая каждый год, в самом начале лета, великое обилие сочных сладких ягод. В ее прохладной тени часто останавливались усталые путники, пересекающие широкую степь. В безжалостный летний зной Басан всегда останавливал отару неподалеку, пониже,  и пока она, сбившись в тесную шайку, перемогала полуденное марево, сам отлеживался в благодатной тени могучего дерева.

          Когда неделей раньше банда повесила на шелковице молодого милиционера, Басан, похоронив его в балке, пониже, угрюмо сидя вечером перед очагом и медленно потягивая из чашки мутный травяной чай, долго молчал, а потом не своим, севшим голосом сказал домашним:

-Теперь сам шайтан вселился в это дерево. Не будет мира, не будет, однако,  счастья. Будет кровь и горе. Беда будет. Надо звать старого аршинского бакши, пускай отгонит злых духов…