Красное каление. Том третий. Час Волкодава

Опять эти поповские россказни! Эх, когда ж это кончится!

-Стой, стой, сынка! Я ж тебя… на прошлой неделе  учил другому стиху? – продолжая улыбаться, Григорий погладил ребенка по головке, заглянул истосковавшимся взглядом под челку русых прямых волосиков:

-Вот эти! Про костры? А? А ну – давай!

-Папка! – Максимка поднял на отца добрые лучистые глаза, -ты мне обещался… книжечку… Про войну? Про… бу… буденнышей?

-Будеть тебе книжечка! Ну так стих про костры? – улыбается Гришка и щеки его уже покрываются  румянцем, -нешто ж позабыл?

-Взвей-тесь кострами… си-ние ночи, -неуверенно начал Максим, -мы… пио-не-ры, дети ра-бочих… Папка! Не хочу про… костры! Мне хочется… про птичку, мне ее жалко!

Он пододвинулся поближе и, блестя глазами,  чуть коснулся отцовской небритой щеки:

-Папенька? А отчего у тебя на щечке… ранка?

Григорий помрачнел, провел ладонью по щеке, свежий пулевой рубец горел, как огонь.

-Пустяки, сынка, ты на энто не обращай внимания. Скажу я тебе по-секрету, -Гришка нарочито сощурился, бросив зоркие взгляды по сторонам, нагнулся к уху Максимки и зашептал:

– Меня это…, кобыла укусила…

-Отчего же она тебя укусила, папенька? – так же очень тихо спросил Максимка и крупные слезы разом блеснули в его больших серых глазах.

-А! Да ну ее… Целоваться лезла, проклятая, да я не дался! Ладно, давай дальше, давай уж… про свою птичку. А я ить… то же ее когда-то… выучивал. Да вот, позабыл совсем уже.

-В долгу ночь на ветке дремлет, -радостно начал Максимка, но вдруг опять осекся:

– Папенька! А отчего тут… кровь у тебя…

-Давай-давай, сынок, ты чеши свой стих!

Максимка проглотил сухой ком, с напряжением продолжил:

– Солнце красное взойдет:

Птичка гласу Бога внемлет,

Встрепенется и… поет! – Максимка тонкими руками вдруг обнял нечесаную голову отца и зашептал ему на ухо:

-А вот мы… с маменькой совсем-совсем за тобой соскучились! А… Я тебе, гляди, чего  нарисовал…

                Ольга была на работе, когда по больнице вдруг разнеслась весть о том, что поздно вечером на подступах к городу разгромлена банда, которая на днях повесила милиционера и шла из калмыцких бурунов, чтобы отомстить за своего убитого чекистами вожака.

Сердце ее дрогнуло и ей стало плохо. Она опустилась на кушетку, санитарка подала ей стакан воды. Едва придя в себя, она, задыхаясь,  тут же бросилась домой, по схваченным ледяной коркой тротуарам, благо, бежать  было недалеко.

Едва войдя в комнату и увидевши Григория целым и почти невредимым, мирно беседующим с младшим сыном, она сдернула с головы свалившийся от бега платок, со стоном опустилась на край кровати, а отдышавшись, придвинулась ближе к его лицу и с укоризной провела ладонью над свежей раной на щеке:

-Это тебе… твои… мирные калмыки, которым ты… якобы повез библиотеку в… ихние… улусы?! – и, опустив глаза, добавила уже глухо,– надо было сразу ко мне, я бы зашила, Гриша…

Он добродушно усмехнулся, положил руку ей на плечи:

-Вымотался я, Олюшка… Спать хотел. Да и… И на кой ево зашивать-то? Ну черкнула пуля… Та… Мало их у меня? Ты лучше мне… нам с Максимкой  вареники с капусткой… сваргань. Оно как раз… будеть.

Она беспомощно свесила руки. Вот так всегда: на любые ее разумные доводы у него всегда какие-то дикие, мужичьи контрдоводы… И всегда веские, безоговорочные! И всегда ей это почему-то дико нравится! Нравится его бесшабашный оптимизм, его какая-то грубая, восточная сила, сила мужчины, сила, которая так сладко всегда грезилась ей в тех далеких и таких наивных, чуть-чуть постыдных, московских девичьих снах-грезах…

-Гриш-ша-а… У тебя… четверо детей, Гриша. Ты о чем думал, когда…

То ли прошептала, то ли подумала.

Поздней ночью, уже лежа в постели, она вдруг уже сквозь первый сон услышала:

-Надоело все, Олюшка… Я и сам-то не прочь… Бросить все к едрени фени! И… В путейские, как и просил меня покойный мой папаша… Взял с утречка ключ побольше, да и поплелся по путям… Папироска, семечки…

Он повернул к ней раскрасневшееся, очерченное свежим шрамом лицо, наклонился, дыша табаком и крепким мужским потом:

-Да вот только нельзя… нам. Врага много еще. Сидить, затаился. Ждеть, как волчара, час свой… И ежели мы… послабимся, Олюшка, то враг тот так и вцепится в глотки, в еще пока молоденькие глотки детишек наших… А об чем думал…

Он усмехнулся, повернул лицо:

-Как ево звали, забыл…

-Кого, Гриша?

-Да кузнеца тово, што… Подлетел к самому солнцу, да и сгорел, горемыка…

А-а, -тепло, с закрытыми и чуть дрожащими ресницами, про себя  заулыбалась она, -ну ты совершенно неисправим, Гриша. Икар его звали. Икар. Спи уже. Недорубленный… мой.

      Перед зарей очнулся, почувствовал теплое парное плечо Ольги, полез с ласками. Она чуть дернула плечом, игриво отодвинулась:

-Ишь ты… Кобель.

-Кобель не кобель, а люблю.

-Ты – меня?… Красный командир?… Рубака! Дочку полковника… Белую кость… И – любишь?..-приглушенно выдавила она, расставив над его лицом полноватые руки, склонившись над самым лицом так, что ее локон коснулся его губ, уперев ладонями в подушку.

-С первого… С первой минуты. Как увидал. Тем майским днем. Помнишь?..