Красное каление. Том третий. Час Волкодава

Вот они, почитай, что все – боевые товарищи и соратники, пришли радостные, возбужденные, пришли с женами, у кого есть, в новенькой парадной, остро пахнущей складом, только что введенной в эн-ка-вэ-дэ форме… Пришли, чтобы в первый раз в жизни чествовать именно его, Григория Остапенко, поздравить с высокой, пока не такой частой в их рядах,  правительственной наградой. Эх! Жаль, ведь, не все тут… Не все уже дышат этим майским воздухом, видят это теплое солнышко… Кого знал, с кем сводила безжалостная судьба. Где ты, Лопата? Где ты, широкой души человек Гриша Шевкоплясов, строгий, чуть высокомерный Блехерт… Где теперь и ты, Мокеич… В каких дальних пустынях ютится-мается  теперь твоя грешная душа… Ежели и есть те пустыни.

         Поднялся с рюмкой в руке Игнат Тельнов, молодой еще, с по-мальчишески тощей шеей, в прошлом году прибыл, а уже на этой тонкой шее грубеет свежий шрам от бандитской  пули. Происхождением из семьи офицеров, да сам он того, что есть в его личном деле, пока  не знает… Сам детдомовский, сирота, а добрая порода чувствуется, как говорил Буденный. Раскраснелся, виновато озирается, медленно подбирает слова:

– Вот мы… тут, дорогие мои товарищи-соратники! Собрались, мы… чтобы поприветствовать нашего… командира, отца-командир-ра! Нашего!

Он взволнованно обводит всех присутствующих большими, как у девушки, серыми глазами и уже тише продолжает:

-Первого среди нас, районных  чекистов, кто получает из рук нашей партии… Боевой орден! Из рук, можно сказать, самого товарища… Сталина получает! И ведь как, дорогие товарищи мои…

А вот сидит, пригнувшись и чуть покачиваясь, Трофим Денискин. Исподлобья смотрит, будто опасается чего-то… А ведь добрейший человек! Его в Ростове в прошлом году молодые урки на перо поставили, а он, когда их уже на смерть судили, все ходил к прокурору с просьбой о снисхождении… Пацаны же еще! Летом в бою с бандой Хвостюка под Ремонтной выбили ему из руки шашку, а в барабане револьвера уже и не было у него патронов… Недобитки с шутками-прибаутками окружили его и уже само наше широкое степное небо ему показалось с овчинку. Да не растерялся чекист!

Приметил, у кого из бандитов болтается на поясе граната. Протянул ему пустой разломанный револьвер: нате, мол… Сдаюсь на милость… Вырвал чеку гранаты на поясе у этого раззявы, едва тот  приблизился, а сам сполз под брюхо своего коня.

Тем и спасся. А вот коня потерял.

          …Где ни взялась гармошка. Подвыпив, пели песни. Заводил высоким  тенором, как тот лихой запевала кавбригады, Шинкаренко, смущенно улыбаясь, вертя крупной косматой головой и поминутно разглаживая седые уже усы:

-Бел-лая ар-рмия, чер-ный барон!

Сно-ва гото-вят нам царс-кий трон!

Но от тай-ги до британс-ких морей

Кр-р-ас-ная Армия всех сильней!

Остальные вначале нестройно, а потом в такт подпевали, но Шинкаренко все одно держал выше:

-Так пусть же Крас-ная

Сжима-ет власт-но

Свой штык мозо-лис-той ру-кой!

С отрядом фло-о-т-ских

Товарищ Тро-о-ц-кий

Нас по-ведет на смерт-ный бой!..

Все вдруг смолкли. Гармошка на пол-аккорда захлебнулась. Установилась тишина.

-Ты, товарищ Шинкаренко… Конечно, среди нас уважаемый чекист. А вот зря ты…

-Пою, как привык, – равнодушно пожал плечами  Шинкаренко.

-Вам тут што, -Григорий улыбаясь, поднялся над столом, -дискуссия на партячейке?.. Или, черти вас возьми,  мой праздник? А ну, Костик, плесни-ка! Да до краев плесни! Казачка спляшем!

      … -А вот спрашивается… А с кем служил, у кого он учился наш орденоносец? С кем он… дрался, терпел лишения  за… власть Советов, а?– обвел влажными и блестящими глазами гостей Игнат и, приняв строгое лицо, поднялся, стукнул кулаком по столу и провозгласил, как единственную и непререкаемую правду:

– С товарищем Буденным! Вот где учитель! Вот где академии! В Первой конной!

-В Первой!

-С Семеном, а где ж…

-Збруч! Замостье…

-Ходили, жидов квасили…

Ударило тяжким молотом в голову, застучало стальным перезвоном в висках… Перевернулась вся память и снова восстали те дни и ночи…

   Григорий с мутными глазами  быстро  вышел на крыльцо, широкой пятерней рванул ворот рубахи, другой рукой ухватился за деревянные перила.  Ему стало тяжко, так тяжко, что аж потемнело в глазах и стопудовая, неподъемная духота больно сдавила  сердце, и жгла-жгла  калением нутро и прижимала, прижимала  к земле.

     По темному небу медленно катилась громадная желтая луна, совсем такая, как и тогда, в мае, в Кизетериновской балке, над тем проклятым карьером кирпичного завода,  в только что занятом шестой дивизией Ростове…

Он поднял ввысь, в россыпи далеких мерцающих звезд голову, замер,  прислушался и вдруг из темноты, из пустой глубины ночи, из холодного провала вечности пронзительно глянули в него, в его мелко затрепетавшую душу, в самую ее пока еще нетронутую глубину широкие, мудрые, с косым прищуром глаза комсвокора:

-Смотри не промахнись, кузнец…

Ноги сами понесли.

Не видел, не слышал  он, как очутился в конюшне… Очнулся уже глубоко, в ночной, полной звуков цветущего мая, дремлющей мирно   степи. Атаманова кобылка, чуть подрагивая под чужим седлом,  летела в темень легко, словно не чуя седока под собой.