Красное каление. Том третий. Час Волкодава

«Что это? – удрученно думал Басхан, – приближение дряхлой старости? Добродушной, всепрощающей и все забывающей? Беззубой, слабой, больной и равнодушной к жизни и смерти? Эх, Матерый!  Не лез бы ты на мою территорию, так и остался бы жив… Жил бы дальше… Радовался бы в своей стае каждому новому теплому дню, каждому дурманящему тебя запаху течки, каждой добытой косуле, дружно раздираемой молодняком под ворчание старых самок и каждому мокрому, парующему, слабо вякающему щенку?»

      Маленькое, словно сжавшееся от крепкого вечернего мороза солнце декабря, быстро катилось в темную снеговую тучу, лениво ползущую с запада. Басхан, облизнувшись,  устало прилег на сухую ржаную солому, заботливо раскиданную хозяином для него перед родным овечьим тепляком.

          Тот самый низенький человек, с узкими глазами на широком красноватом лице, который когда-то забрал его, слабого щенка,  из голодного и холодного города, пропахшего ненавистным порохом, кровью  и человеческой мочой, радостно улыбаясь, потрепал его по загривку, нахмурился,  заметив рваную рану на его лопатке и положил перед ним пахнущую луком парную баранью кость.

Глаза Басхана заблестели, он  приветливо взвизгнул, вывалил огромный мокрый язык и гордо отвернул свою большую косматую голову.

   Весь мир лежал теперь у его ног. Он был на вершине счастья.

Врага больше не было.

   По вековому закону Великой Степи он по-прежнему оставался Хозяином огромной земли, от старого заброшенного колодца, сложенного из давно побелевшего песчаника,  в двух сутках бега на юг и до самого  большого шумного города на севере, так ярко сияющего в темноте тысячами огоньков, так пугающего любое дикое существо, привыкшее к вольной воле и так манящего терпкими запахами своих бесчисленных скотобоен и мясных лавок.

                Глава вторая

    Боже ж ты мой, как же хочется есть!

 Серый, угрюмый, с низким сырым небом, тяжко гнетущий русскую душу,  чужой, не наш – громадный город. Горбатые мостовые, узенькие мостики через Шпрее, кованные перила; выложенные одинаковым булыжником, чистые, голые, матово отблескивающие и днем и ночью в скупом свете газовых фонариков; узкие, задраенные крашеными деревянными жалюзи окна, тоскливо, с каким-то неясным ожиданием, как одинокий пассажир на перроне,  глядящие куда-то вдаль. Наглухо закрытые, такие же узкие, из немецкой экономии дерева, двери многочисленных пристроек и полуподвалов.  Там селится беднота. Оттуда никогда не раздается смех. Там едят ржаной хлеб и перловую кашу на воде. Там уже давно позабыли, что такое гороховый суп с курицей. Редко где приветливо мелькнет огонек лампы.

Город на вокзале. Город – ожидание.

         Владимира с первого дня пребывания в Берлине поразило холодное, унылое и однообразное лицо этого огромного города.  Улицы – длинные и прямые, безмолвные, как  и  сам природный характер немца, одна повторяет другую и очень легко запутаться, заблудиться в этом нескончаемом чередовании высоких мрачных домов с неестественными сонмами фантастических крылатых девиц – валькирий и чудовищных  каменных кентавров на  нависающих над тобой фасадах – тоже  немых, мертвенно синеватых, тяжелых… Господи, тут даже черные грачи на голых  мокрых деревьях кричат чинно, по-очереди, в каком-то только им известном порядке… Ordnung uber alles! Здесь все по порядку.

 Боже, какого же нечистого, какого Антихриста, какого  кровавого зверя может породить эта прямая, казарменно-суровая и  мрачная бытность?

       Скупой серенький дождик холодными пальцами забарабанил по фетру шляпы, тротуары тут же потемнели, а мерцающие окна лавок и конторок густо запотели. Владимир под самые глаза поднял ворот шинели и остановился, пристально всматриваясь на ту сторону улицы.

Маленький и весь мокрый рыжий щенок, дрожа всем своим тщедушным тельцем, сидел посреди тротуара, прислонясь к холодной крашеной стене магазина дамских мод, сверкающего белыми и желтыми  огнями рекламы.

Беспомощное существо, совсем никому не нужное в этом большом городе,  изредка издавало даже не лай, а какой-то слабенький, едва уловимый ухом  писк, судорожно разевая свой мелкозубый ротик и затравленно озираясь черными угольками глазенок по сторонам. Редкие прохожие, занятые своими мыслями и делами, порой брезгливо морщась,  аккуратно обходили его.

Вот какой-то бюргер, пыхтя гаванской сигарой, громадный и мрачный, как и весь этот город, злобно пнул его тростью, отбросив с пути и, криво сморщив толстые свои губы, надменно прошествовал дальше.

Владимир невольно остановился и отчего-то задержал задумчивый взгляд на собаке. Что-то глубокое, но позабытое вдруг шевельнулось в его душе.