Красное каление. Том третий. Час Волкодава

       Владимир медленно поднял голову, ему стало душно, он вдруг потерял из виду и эту галдящую толпу, и эти самые дома, эти голые осенние деревья, этих грачей, он вдруг погрузился в какую-то звенящую гулкую пустоту, он уже ничего не слышал и почти ничего не видел, предметы перед ним качались и расплывались в смутные, колышущиеся тени,  ноги его подкашивались и он с ужасом, последними всполохами своего сознания вдруг подумал, что вот сейчас он, русский офицер, бывший полковник русского Генштаба, свалится, как последний бродяга без роду и без племени,  на этой сырой и холодной берлинской мостовой, упадет и больше никогда уже не поднимется, будет лежать, коченея, и назавтра рано, туманным утром подъедет телега с мрачным служкой и железным багром закинет в эту телегу его такой жалкий и уже остывший труп…

      -Нет! Прочь! Про-о-очь!! Нет-нет, нет… Прочь, бежать, бежа-а-ать! Из этого места, из этого проклятого города, чужого, холодного города-камня, города-призрака, бежать, бежать!.. Куда-нибудь, на свалку, в лес, в поле. Куда-нибудь! Там, там  умереть… Там лежать … Пусть звери, собаки, волки терзают… Падаль… Только не здесь… Только не под ногами этих… Серых, немых… Валькирии. С крючковатыми носами. Ждущие своих викингов… Нет, нет… Бежать, бежать, бежать…

      И вдруг сладкий, ароматный запах жареной картошки на свином сале, такой привычный, такой земной, такой простой и такой оглушительный ударил в его ноздри, в его пожираемое голодом сознание и он поднял голову, и едва различая снизу немецкие буквы, прочел:

-Pra-ger – Di-le…

Голодный щенок за шинелью, на его груди, о существовании которого на белом свете Крестинский уже давно позабыл, тоже, видать, услыхавши этот запах, вдруг зашевелился и тонко, жалобно заскулил.

        -Что, небось «по-прагер-диль-ствовать» зашли? А? Не понимаете? И я не понимаю. А вот так вот выражается Андрюшка Белый. Дурачок, что с него взять… А ведь – большой человек! А Вы проходите, полковник, проходите, тут все наши, –  человек с очень умными глазами, лет тридцати с гаком, с густой шевелюрой над темным продолговатым лицом, попыхивая длинной трубкой, чуть оторвавшись  от старенькой пишущей машинки, заговорил вдруг низким бархатным голосом и Владимир понял, что обращаются именно к нему:

– А Вы, милейший полковник, небось,  меня не помните? Тихорецкая, станция, кучка испуганных, затюканных в отступлении интеллигентов. И полковник, драгунской шашкой отгоняющий эту толпу с пути хода бронепоезда?  М-да.  Не помните. А впрочем, откуда же Вам… А я Вас тоже не признал сперва из-за этой Вашей худобы и этой цыганской бороды. И без той шашки! – вдруг расхохотался он, – э-эх… Было времечко. Давайте я Вас угощу нашим желудевым кофе?

-Простите, н-не… имел чести, – чуть слышно пролепетал Владимир и виновато осекся.

-Я тут живу неподалеку, в пансионате… На Прагер-платц. А впрочем, я ведь скоро съеду отсюда, да-с… Видите ли… Тут, – он поднял на Владимира острые пытливые глаза и уже заговорил тише и как-то заговорщески,  – очень… очень нашему русскому писателю неуютно! Да-с! Тут отчего-то все уверены, что я работаю у Дзержинского в ЧеКа, мой дорогой полковник, а я просто работаю над открытием журнала… Я – писатель… И все! Я… хочу соединить в нем новый авангард Запада и да-да! Новое левое искусство бедной нашей, послереволюционной России! Как Вам эта мысль, полковник? Ерунда, чушь собачья?

Очень плохо соображая, что такое авангард и кто этот человек перед ним, Владимир, качаясь, сквозь приступы голодной тошноты,  все же нашелся, что ответить:

-Вы… считаете, что большевики… пустят Ваш журнал с… европейским авангардом в… свою Россию?

-Ну не зна-а-ю, – он откинулся на спинку стула и забарабанил длинными пальцами пианиста по крышке столика, внимательно рассматривая Владимира, – э-э… Ну… Конечно, конечно, тот же нынешний немецкий экспрессионизм – это такая пустота, мерзость, такой, простите,  примитив, – незнакомец вдруг как-то сник и еще принизил голос, наконец вынув изо рта свою длинную трубку, – эта «Симфония крови»… В «Штурме» висит, небось, видали?… Так, хаотично набросаны красные краски. И все! Это что, с похмелья? Или это из каких-то самых укромных закромов немецкой души, а? Куда идет эта нация? Нет, нет-нет, моя жена, Любовь Михайловна,  и то – рисует гораздо лучше! Тихо, чистоплотно, в красках есть жизнь, движение  и чувствуется школа  Экстер и Родченко… Рекомендую-с!

   Щенок вдруг напрягся и его остроносая мордочка показалась из-за мокрого обшлага шинели.

–Э-э! Да Вы, я вижу,  не один, полковник…

-В-вот, щенка бы… накормить, – неожиданно для себя хрипло попросил вдруг Крестинский.

-Эх! Гордыня наша! Да я же не слепой. Ведь и Вам бы перекусить не помешало, сударь… Так идемте же! Меня писатель Эренбург зовут. Читали что-нибудь?

-К-кажется… читал, – невольно соврал Владимир и тут же почувствовал, как щенок на его груди беспокойно задергал лапками и опять едва  слышно заскулил.

-Ну и как, Вам мой… язык – язык-то  Вам понятен?– рассеянно спросил Эренбург, приостановившись и глядя куда-то поверх головы Крестинского.