Красное платье

– Тебе могут сказать, что … я влюблялся, – Сказал ей Океанос. – И это правда. Я как тот Дьявол что наклонился поднять с земли белое перышко – я тянулся к нему, тянулся!

В его голосе звучала нежность – нежность, к заживающей ране.

– Если бы я не любил, Мэй, я бы тебя не понял. Я бы не понял, что ты потеряла!

Он с сожалением усмехнулся.

– «У ворот моих
На деревьях вяза вызрели плоды…
Сотни птиц слетелись к дому моему,
Тысячи слетелись разных птиц,
А тебя, любимый, нет и нет»…

Пауза.

– Самое страшное, Мэй, это ждать того, кто больше не придет! Мы можем ждать их, но это ничего не изменит!

Глава 13

Утром Мэй проснулась и вспомнила «Молодожены, Мэй… Это были молодожены. Она в белом, и он в черном»…

Океан с ужасом добавил:

– А потом она была вся в красном!

Музыка рядом с ними… Monte La Rue – «Vealo».

– Возможно, я проклят, Мэй, ты должна это понимать.

Она видела как шевелятся его губы, его мрачный взгляд.

Музыка была как корабль, она уносила вдаль!

MONTE LA RUE «WEALO»…

– Я бы хотел забыть их, – сказал ей он. – Но я не могу. Наверное, это мое наказание!

– Я не могу забыть человека, которого любила, а ты людей, которых убил…

Мэй заглянула ему в глаза.

– Мы оба наказаны, да? Я за любовь, а ты за смерть…

Океан посмотрел на нее словно застыв.

– Мэй… meu amor, ты слишком нежная…

– Я могу дать тебе пощечину, но она будет как поцелуй…

– Никогда такого не испытывал…

– Я тоже, и мне страшно…

– Почему?

– В этом есть что-то невозвратное…

– Невозвратное, Мэй, любимая?

– После поцелуя невозможно остаться друзьями…

– И после пощечины тоже!? – Понял ее он.

– После пощечины можно, как это ни странно…

Усмешка на его червонных губах…

Да, Monte La Rue – «Vealo»!

Мэй вошла в гостиную, в которой звучала музыка.

Он был один, Минотавр.

Μῑνώταυρος34 был одет в черное.

Он не слышал как она вошла (музыка звучала слишком громко, тягучая как наркотик) и не видел, ушедший в себя.

Пахло кофе, дымом сигареты. У ног Океаноса лежал Шоколад.

Мэй вспомнила «Тот Дьявол, удачливый ублюдок… Дьявол хочет умереть, но боится греха… Дьявол хочет покончить с собой, но руками другого человека»35…

Минотаврос сказал ей «Дьявол – это усталость36…

Мэй захотелось погладить его лицо… Да, «Ganz Leise Kommt Die Nacht»37. Оно пришло тихо – смертельное желание жить!

– Мэй?!

– Океанос…

Как ей нравится это имя… Она вспомнила «Ставрос? Красивое имя…

– Это имя значит «крест» (распятие) – σταυρός«…

Мэй подумала, крест это море, а море это крест… Все эти кресты что стали нам церковью… мы не забудем их никогда! Мы покинем их, не уходя, идя по дороге судьбы, мы несем их с собой.

Музыка рядом с ними… женский голос, немецкий язык.

Шоколад поднял голову, посмотрел на нее.

Она вспомнила, как спросила Океаноса «Почему «Шоколад»?

– Потому, что он мой сахар! Друзья как дети, они остаются с нами, даже если уходят.

Мэй улыбнулась, Сахар…

– Здравствуй, meu amor!

Океанос подошел к ней, взял ее лицо в свои руки, и поцеловал в губы.

– Discúlpame!38

Она почувствовала себя живой и счастливой.

Она вспомнила «Человек без прошлого»39… «Безработный и безымянный мужчина, обитатель финской провинции, едет в Хельсинки с единственной надеждой – найти работу. Но не успеет он сойти с поезда на вокзале, как тут же будет жестоко избит местными хулиганами, избит буквально до смерти. Его доставят в больницу, где он умрет. Умрет, чтобы тут же воскреснуть и, полностью потеряв память, обнаружить себя в совсем другом, нежном Хельсинки. Чтобы забыть прошлое, отказаться от него и получить от судьбы новый шанс. Этот шанс – встреча с Ирмой, женщиной в форме офицера Армии спасения». Это поразило ее «в другом, нежном Хельсинки»… Она тоже обнаружила себя в другой, нежной жизни!

Мэй слушала HTRK – музыку, которую Океанос слушал утром. Она курила, ей было хорошо.

Мэй читала Ван Гога «Письма к брату Тео»… «Я думаю, что делаю успехи в работе. Вчера вечером со мной случилось кое-что, о чем я расскажу тебе так подробно, как только могу. Ты знаешь, что у нас дома, в глубине сада, стоят три дуба со срезанными верхушками. Так вот, я корпел над ними уже в четвертый раз. Я просидел перед ними три дня с холстом, примерно того же размера, как, скажем, хижина и крестьянское кладбище, которые находятся у тебя. Вся трудность заключалась в табачной листве – как моделировать ее, какую придать ей форму, цвет, тон. Вчера вечером я снес полотно к одному своему эйндховенскому знакомому, у которого довольно стильная гостиная (серые обои, мебель черная с золотом), где мы и повесили мои дубы.

Я еще никогда не имел случая с такой очевидностью убедиться, что я смогу делать вещи, которые хорошо выглядят, и что я научусь так умело рассчитывать краски, что создать нужный эффект будет в моей власти. Этюд написан табачным, мягким зеленым и белым (серым), даже чисто-белым, прямо из тюбика (как видишь, я хоть и рассуждаю о черном, но не питаю никакого предубеждения против другой крайности, даже доведенной до предела).