Красногрудая птица снегирь

Было это весной, а зимой обнаружилось, что нет — отпечаталось в памяти. Словно бы автоматически сработал фотоаппарат, только снимок до поры до времени хранился непроявленным. До того момента, когда он проявился, прошли месяцы, в которых события накатывались одно на другое, месяцы потрясений — целая жизнь.

Три обстоятельства обусловили решение Оли снова ехать в Старомежск поступать в институт. Приговор врачей — обстоятельство, которое мать считала определяющим, а отец — важным, догадываясь, однако, что есть еще кое-что, отчего Оля приняла решение ехать. Обстоятельство второе — о нем не догадывались ни отец, ни мать: Оля не верила заключению ручьевских врачей, считала, что оно сделано под нажимом матери, рассерженной переговорами, которые Оля вела с Театром оперы и балета в областном центре и куда дважды ездила на просмотр. Хотя в конце концов ей отказали в приеме в труппу, Оля не потеряла надежды, потому что в Старомежске — это уже соседняя область — тоже есть Театр оперы и балета, и разве там не могут отнестись к ней внимательнее и благосклоннее? Обстоятельство третье — то самое, о котором по еле уловимым признакам, скорее даже интуитивно, догадывался отец — разрыв Оли с Галиной Ивановной Бакониной.

Он произошел так. Во Дворце культуры химкомбината должен был состояться выездной спектакль железнодорожников — последний спектакль Оли. Предполагалось, что будет еще прощальный вечер, но это уж просто концерт с ее участием и ей посвященный. Так спланировала Галина Ивановна. И эта ее, как казалось Оле, слишком поспешная реакция на заключение врачей была новым, даже более сильным, чем само заключение врачей, ударом. Реакция Бакониной представлялась неожиданным, непонятным отступничеством, ошеломляющим проявлением бездушия.

Все было грандиозно, масштабно: и площадь, которую не охватишь одним взглядом, и сквер, занимавший лишь часть площади, но большой сам по себе, и особенно здание, к которому шла по скверу Оля. В середине здания — колоннада, такая высокая, что массивные двери — их целая шеренга, — темнеющие внизу, в глубине портика, выглядели маленькими. Крылья здания ниже, чем центральная часть его, но все-таки в два этажа, с пилястрами, увенчанными фигурной лепкой. А по краям здания, над темно-красным мраморным цоколем, — широкие террасы… Дворец!

Здание и называлось Дворцом культуры, и Оля подумала, что клуб железнодорожников лишь по недоразумению носит такое же название.

На рекламном щите — три одинаковые афиши. Трижды большими буквами: «Виригин». Известный в стране певец, хотя и не московский, и не ленинградский. Он был на гастролях в Ручьеве.

Сюда, во Дворец культуры химкомбината, Оля приехала на репетицию.

Объяснив придирчивому вахтеру, куда она и зачем, Оля пошла через тишину коридоров и фойе, ступая то на сияющий паркетный пол, то на пламень ковровых дорожек.

Из комнаты возле сцены, где условлено было собраться, донесся мужской голос. Потом возглас Галины Ивановны, и снова мужской голос. Похоже, там о чем-то спорили.

Оля вошла. Наташа Николаева и респектабельного вида мужчина лет пятидесяти стояли у рояля. Галина Ивановна — легкая, стройная, миниатюрная — ходила в возбуждении, поднеся руки к подбородку и с силой постукивая одной рукой о другую кончиками широко расставленных тонких, упругих пальцев.

Занятые спором, они рассеянно посмотрели на вошедшую.

Мужчина сказал:

— Ну, милые барышни, как видно, наш диспут…

— Нет, нет, мы не окончили! — возразила Галина Ивановна.

— Подкрепление прибыло, — улыбнулся мужчина.

— Позвольте вам представить одну из моих лучших учениц — Олю Зорову.

Оля сделала неглубокий книксен. Галина Ивановна, несколько растерянная — мужчина не счел нужным представиться, — сказала:

— А это, Оленька, Виригин.

Поворочав шеей, словно бы воротничок сорочки был тесен ему, певец сказал:

— М-м… так на чем мы? Ага, мы говорили о ваших планах.

— Вы назвали их дерзостью. Думаю, что вы готовы выразиться посильнее: нахальство, профанация. Так?

— Может быть, вы замахнетесь и на полный спектакль? На «Спящую красавицу» или на «Жизель»?

— Почему бы нет? Как раз нынче мы поставили «Жизель».

— Что?! Клубный кружок — и «Жизель»? И кто-нибудь сидел в зале?

— Был аншлаг.

— Аншлаг? — Он расхохотался. — Представляю, что за публика собралась смотреть самодеятельную «Жизель»… Милые дамы, позвольте задать вам один вопрос: вы пошли бы к самодеятельному гинекологу?

В комнате воцарилась тишина. Видимо, и Виригин почувствовал, что перехватил:

— Ну, прошу, деточки, прощения! Мне пора.