Красные части. Автобиография одного суда

Если соблюсти условия хранения, эти телесные следы могут сохраняться — и оставаться пригодными для установления личности — десятки лет. Даже тысячелетия и дольше. ДНК жизнестойка, — объясняет один из лаборантов перед судом, — ее нельзя утратить, ее нельзя изменить. И поскольку способов датировать ДНК пока нет, в правильном свете клетки тысячелетней давности будут светиться наравне с клетками, которые мы оставляем за собой сегодня. В правильном свете настоящее и прошлое неразличимы.

Это отнюдь не обрадует кого-то, кто надеется «избежать наказания за убийство», особенно если его или ее ДНК каким-то образом попала в КОДИС. Я не собираюсь никого убивать, но тем не менее я рада, что Шрёдер не попросил меня предоставить свой генетический образец властям штата, как мою мать, деда и дядю. Власти штата хотят иметь в деле генетические профили ближайших родственников Джейн, чтобы исключить ее ДНК из всего объема генетического материала, найденного на месте преступления. (Мой дед не произносит этого вслух, но, по-моему, он наверняка думает: если это единственная альтернатива эксгумации, то так тому и быть.) Беспокоиться не о чем, если вы ничего не натворили, как говорят сторонники расширения баз данных ДНК и использования их в розыске. Шрёдер припоминает эту фразу с улыбочкой, пока орудует зондом, похожим на зубную щетку без щетинок, за щекой у кого-то из моих родственников; затем он вкладывает образцы в пробирку, как в ножны, чтобы они доехали до лаборатории в сохранности. Почему-то мне вспоминается, что слово «ножны» связано по смыслу со словом «влагалище». Еще больше мне напоминает об этом разговор матери и Шрёдера, в котором в ответ на скептицизм моей матери в отношении возможностей экспертизы ДНК Шрёдер заверяет ее: Слушайте, у нас в прошлые выходные было дело о групповом изнасиловании, и ДНК показала даже то, в каком порядке парни ее отделали.

Внезапная смерть — это один из способов (ужасный способ, полагаю) зафиксировать детали человеческой жизни. Работая над «Джейн», я поразилась тому, как один акт насилия преображает целый ряд повседневных вещей: плащ-дождевик, пару колготок, книгу в мягкой обложке, шерстяной джемпер — в пронумерованные вещественные доказательства, талисманы, на каждом шагу угрожающие приобрести аллегорические пропорции. Я хотела, чтобы эти предметы были упомянуты в «Джейн». Я приложила все усилия, чтобы попытаться установить, например, был ли плащ Джейн бежевым или желтым, потому что слышала обе версии. Когда я не смогла этого выяснить, то заставила себя назвать его «длинным плащом» вместо того, чтобы дать ему цвет, и всё же я очень хотела, чтобы у него был цвет. Точность казалась мне оружием, средством борьбы с «судьбой». Джейн читала «Уловку-22», но могло быть и по-другому. Всегда может быть по-другому.

Собирая материал, я периодически натыкалась на упоминания белого в желтую полоску полотенца, впитавшего кровь Джейн. По неизвестным мне причинам детективы всегда полагали, что Джейн оно не принадлежало; как чулок, которым ее душили, оно считается «привнесенным на место происшествия». В каких-то материалах оно присутствует, а в каких-то нет. Часть меня сомневалась, существовало ли оно на самом деле. Я включила его в «Джейн», но со знаком вопроса.

Почему-то именно о полотенце я решила первым делом спросить Шрёдера в телефонном разговоре тогда в ноябре.

Забавно, что вы о нем заговорили, — сказал он. — Это полотенце сейчас лежит прямо передо мной на столе.

Прихожая моей квартиры сделала еще один нырок.

Поплыл и зал суда, когда несколько месяцев спустя на январских слушаниях Шрёдер на моих глазах натянул латексные перчатки и достал это полотенце из картонной коробки для вещдоков, точно обломок кораблекрушения, принесенный темными водами Стикса. Ткань реальности чуть надорвалась, чтобы впустить его.

К тому времени как судмедэксперт развернет это полотенце на июльском заседании суда, чтобы описать происхождение «обильного насыщенного пятна крови» в его середине, сюрреалистическое, однако, уступит место ужасному. Может, я и не застала Джейн, но я знаю, что во мне та же кровь. То же знает и мать. И моя сестра. Я думаю об этом каждый раз, когда вижу его, и каждый раз чувствую себя так, как будто на моем горле сжимается чья-то рука. Если бы меня спросили, я бы сказала, что эта плотная беспорядочная спираль засохшей коричневой крови, пролитой тридцать шесть лет назад, — самое грустное, что я когда-либо видела. Нет счастья, нет желаний.