Красные валеты. Как воспитывали чемпионов

И эти слова я зарыхлил под немотой. Нет их! Нет не для меня, не для других. Вообще нет. Никто их не произносил…

А Шубин? Как можно смеяться?..

Самое жгучее из оскорблений, пережитых мной, — не побои от мальчишек: трое — четверо на одного.

И не то, когда почти взрослые парни (это было в войну), выкрутив локти, помочились мне всей компанией в карман. Чтобы купить то пальто, мы с мамой голодали два месяца, разве что не опухли.

И не обида от «дядей» и «тетей», когда они вытолкнули меня на ходу из поезда. Я полетел животом на платформу, расквасил нос и сломал руку. «Дядям» и «тётям» не терпелось встать поближе к дверям, ростом же я всем приходился до пояса.

И не обида из-за шоколадок: две крохотные дольки выдавали на обед в школьном лагере. Это был 1944-й год. Я маялся от хронического недоеда, но мечтал обрадовать маму и складывал шоколадки в пол-литровую банку под кровать в общей спальне. Я не знал, что такое украсть. Никакие искусы пустого желудка не могли умалить решимость, даже когда я отравился из-за желания что-нибудь съесть стручками белой акации или травой, но однажды… банка пропала.

И не боль и обида за удар по затылку: ноги почужели, я выронил велосипед и опустился на мостовую. Призаросший дядька в ватнике и обмотках на солдатские ботинки усаживался за руль. Он пригрозил кулаком: «Молчи, сопляк!» — косовато огляделся и коряво, но энергично закрутил педалями. Тогда я учился во втором классе, и мама впервые позволила взять папин велосипед. Одни нипеля я искал около месяца. Их не продавали тогда. Я выменял три за талоны на жир.

Все обиды и оскорбления ничто перед тем — Денис Зотиков из 1-го взвода сунул на переменке любительскую фотографию: смутный, подёрнутый вуалью отпечаток. Я окаменел. Я отвернулся и потащил ноги в ротный зал: каждая тянула на добрую сотню килограммов.

В зале было пусто. Я уткнулся в окно. Из щелок сквозил ледяной воздух. Снежным дымком ометал ветер коробленно-широкий лоток наличника. У меня дрожали пальцы. Я прижал ладони к стеклу.

И во сне болью и унижением преследовало видение той фотографии. Господи, что вытворяли там с женщиной трое мужчин!..

Враждебность к тем мужчинам на фотографии переросла в отвращение к людям. Вдруг обрели предметный смысл ругательства, прибаутки и блатные песенки. Почти непрестанно люди втискивают в речь самое грязное из того, что только можно придумать о женщине.

Почему люди поют чудные песни, молятся, произносят по радио и в кино гордые слова — и унижают друг друга? Почему находят удовольствие в унижении других? Почему с ними надо быть настороже? Они способны кусаться и закусывают насмерть?

Ведь над всеми голубое небо. Ведь шумят деревья, и солнце такое тёплое, и в нас тёплая кровь. Какое же небо над нами!..

* * *

Мы скатываем матрас с постелью — и поочерёдно палим койку за койкой паяльной лампой. Пламя из любого паза выжаривает клопов. Даже сквозь керосинный чад чуешь их вонь, однако ещё и остывшую койку промазываем и керосином. На зиму хватит. Жрут, так — спасу нет. Ночью вылезешь в коридор — и чешешься: ну весь в волдырях, даже щёки пухнут. Мы их вывели года три назад, а они опять расплодились…

В этот раз старшина Лопатин на смазку выдал мне не керосин, а полведра дешёвого бензина. Старшина предупредил: смазку производить, когда койка остынет. Мог и не предупреждать, не дети.

Паяльная лампа — одна на роту. Поэтому на обработку взвод не ставят. Я прожигал койки лампой, а пособляли уборкой и смазыванием Митька Черевнин и Бронтозавр. С четырнадцати ноль-ноль, то бишь сразу после уроков, и до восемнадцати ноль-ноль (разумеется, с перерывом на обед) мы управились со всеми тридцатью тремя койками своего взвода.

Я отправился в каптёрку. Старшина Лопатин дрыхнул на узле со шторами: их сняли для стирки. Однако отперев, он сделал вид, будто предельно занят: закопошился в узле. Битый приём обозначать работу! Мы за семь лет овладели им в совершенстве.

Я сунул лампу под стол — он только мотнул чубом, будто что-то насчитывает. Рука при этом в узле, будто несушку под задницей выщупывает. От канистры — вонь, она тут же, под столом. Там же — коробка с сапожным кремом. Над столом с конторскими книгами и новеньким утюгом (нам его зажимает, жлоб!) — зеркало и портрет Сталина.

Я в зеркало на себя зыркнул: и плечи в приятном развороте, и в анфас ничего, подходяще…

За правым окном — узкая, этажей на восемь труба котельной с нашлёпочкой поверху: тужится из Глебычева оврага. Всё едино, мы на своём третьем выше. На скатёрке — брошюры Сталина «Экономические проблемы социализм в СССР» и «Марксизм и вопросы языкознания». Вся страна зубрит. Вчера капитан Розанов сделал внушение Марату Плетнёву. Марат назвал их брошюрами. Капитан внушал: «Не брошюры, а труды, произведения товарища Сталина».

По обложке одной из книжек лопатинская скоропись: «…хороший коммунист в то же время есть хороший чекист…» (Ленин). Тут же фотография полнотелой блондинки с укоризненным взглядом. Икры у этой кисы — тягачом не свернешь: опоры!..