Красные валеты. Как воспитывали чемпионов

Зелено отсвечивают химические чернила на полях фотографии: «Лучше вспомни — и посмотри, чем посмотри — и вспомни! Альбина». В буквах — ученическая старательность.

Я всё это поймал на один взгляд.

Старшина стоит ко мне боком, на полрукава углом серебряный шеврон сверхсрочника. Ему уже прискучил показ занятости, и он оставил узел в покое, чего там щупать ещё… На лице ни тени, ни складочки, набрит до бледной прозрачности. Поигрывает желваками, разминает папироску: упругий, поджарый, хоть сейчас на обложку журнала «Советский воин».

— После ужина соберешь платки, Шмелёв.

— Слушаюсь, товарищ старшина.

По четвергам мы меняем носовые платки. Моя обязанность собрать все «сопли», сдать по счёту и получить чистые платки.

В спальне я скинул гимнастёрку, нательную рубашку — самый раз отмыться от клоповьего мора. Хоть и зима, а срединное окно нараспашку. Мы на сквозняки бесчувственны, не берут. Снизу трамвай наяривает по стыкам, сейчас заскрежешчет… Во, угадал! Это у остановки, на углу. А звонок?.. Чу, подал!.. А это, поди, автобус рычит, у столыпинского особняка. Я улицу не вижу, но любой звук угадываю наперёд. За семь лет улица срослась со мной, даже ночным безмолвием: мотается в стуже фонарь: один на полквартала. Тьма до жути. Ветер садит. На окнах — пушистые налёты кристалликов снега. Вставать в этой мути — ну приколол бы и дежурного, и трубача, и дневального. Так хочется спать, глаза не разлепить… Тот бы ещё отчеканил выпад: «Длинным, коли!» У меня за штыковой бой высший балл. Как увижу противника в маске и защитном жилете — зверею. Не то чтобы теряю голову, но в холодном и расчётливом бешенстве. Через все приёмы прорвусь и выполню главный выпад. Учебный штык аж вдвое согнётся (он из полоски тонкого мягкого железа). Настоящий — насквозь бы пропорол, а там добавить удар ногой — и готов!..

— Шмель, куда девать? — Митька поднимает ведро.

Они с Бронтозавром обработали и застлали наново последнюю койку. Там самый запачканный матрас, ржавый от разводов стародавней мочи. Владька Сидоров опоздал из летнего отпуска, огрёб двое суток «губы» и этот матрас, какой дурак такой возьмёт. Опоздал — и получай. Остатки сладки…

Оглядываю спальню: порядок. Спинки коек выровнены. Табуретки — точно у середок спинок. Подушки — квадратиками и тоже в одну линию.

Зелёные одеяла — ни морщинки. Тощеваты они. В морозы, когда по роте зябко, свернёшься — аж коленки к подбородку — и дышишь под себя…

— Ведро сдай Кутьку. — Я беру полотенце и мыльницу.

— Тут на донышке. — Митька взбалтывает ведро. — Литра на три с грязью.

— Дай, — Бронтозавр тянет ведро на себя.

— Я с тобой, — говорит Митька, отпуская ведро.

— А я что, рыжий? — И Бронтозавр тоже оголяется.

Малый он из страхолюдных, да ещё подкачивается утрами гирями.

Мы — наперегонки в умывальник. Он тут же, на 3-м этаже, общим помещёнием с ротным сортиром. Митька заскочил первым.

Бронтозавр с победным кличем выплеснул ведро в «очко», их тут на всю роту пять: на могучей бетонной подставке, тачку тола надобно, дабы снести их. Бронтозавр ополоснул ведро под краном и залязгал подковками в каптёрку. Сапоги нам подбивают раз в полгода: такая мелодичность!

В сортире — никого. Правда, пока я обливался, мылил лицо, кто-то сзади протопал да ещё с пыхтеньем: видать, приперло. Затем ещё один оглоед обозначил ход.

— Что, гады, просифонило! — ору им сквозь мыло на лице. И тут же в полотенце, не до них, вода без растирания ожигает.

Сбоку Бронтозавр плещётся, уже вернулся — на рысях, стало быть. А Митька уже сухой. Он у нас проворный. Кошусь на сортир: а-а-а, капитан Зыков, ишь раскорячился на крайнем «очке», с видом из окна предпочитает. А поближе к нам — Васька Игнатьев: на морде — серьёзность, близость к начальству обязывает. Я в некоторой растерянности: капитана ругнул «гадом». Само собой, не видел я его, но всё же… А, может, он не расслышал?

Капитан мерно надувает щёки — это он затягивается. Двойное удовольствие: и папироска, и облегчение. Не свожу с него глаз: слышал, как я его понёс или нет. Капитан затянулся напоследок: долго, с чувством — и папироску под себя.

Я только рот разинул: белое пламя из «очка» обняло его! Мать моя родная! Надо же, до самых погон, аж слилось с их золотом! И с такой чёрной сажевой бахромой сам всполох! Капитан как распрямится и как сиганёт к самой серёдке сортира! А расстояние-то! Сапожищи выставил, как заправский легкоатлет. Подальше метил приземлиться, точнее — прибетониться. Задница голая, в дыму. Галифе — где-то под коленями — и тоже изрыгают дым. И как затопчет на месте! Это он бежать собрался, а галифе с кальсонами стреножили. Вместо привычного рыка — хрип. Глаза выпучил, рот по-жабьи, до ушей. Ну — дракон!.. И сам всё галифе с кальсонами нашаривает: руки дрожат, не слушаются. Задница — в чёрных сажевых лохмотьях и крохотных искорках.

А пламя из «очка» этак жаром всех обдало. И рыже, светло в сортире.

И тут Зыков принял старт: как побежит! И какими же диковинными прыжками. Глазищи навыкате: белые-белые. Под нижней губой сажевый след. Ну — дракон!.. И в дверь!