Красные валеты. Как воспитывали чемпионов

Конечно же, это о ней, нашей прелестнице Груне. Куплеты распевает не одно поколение «кадетов». Непристойности, стишата, куплеты и разные анекдоты о Груне способны заполнить не одну общую тетрадь. Воспламеняясь груниными прелестями, почти каждый, вступая в юношеские лета, пробует себя в сочинительстве (преимущественно на манер Баркова или Овидия). И нет у него перед взором другого объекта для чувств, кроме лавки, весов с пряниками и Груни в девственно-белом одеянии. Что и рядить, перси у неё поистине выдающиеся, просто губительные для рядового, сержантского и офицерского состава училища. Даже Шубин при упоминании о них уважительно разводит руками. Мы смеёмся: хромоту нашиб он вовсе не станиной «максима», причём тут «максим», коли в наличии предмет более ответственный и серьёзный. У Ивана он не ржавеет.

Нет, мы уже более чем наслышаны в том, что бывает между мужчиной и женщиной. Редкий день и час о том не заходит речь. Однако вся та похабщина оседает в сознании, не пачкая женщину, тот сокровенный юношеский идеал её, который в сердце у каждого из нас.

Пять дней капитан Зыков не наблюдался. Бронтозавр уже и забеспокоился: а вдруг осложнения? На шестые сутки, когда капитан приступил к исполнению служебных обязанностей, рота следила за каждым его шагом. Судя по твёрдому выступу, никаких увечий он не получил.

— Была ранена только одна нежная душа нашего воспитателя, — заявил длинный Юр.

— Офицер из боевых не драпанул бы, — подхватил Кайзер. — Ведь вода под рукой. Нашёлся бы. И какой же он офицер? Покинул поле боя, бросил подчинённых. Дезертир в золотых погонах!

— Как пить дать, украсит его грудь нашивка ранения, — заметил Ванёк Князев.

— Не дают их по мирному времени, — приземлил я общую игривость.

И уже все знают: капитан решительно избегает наши сортиры. Если в глухой вечерний час слышна мерная поступь на 1-м этаже, это капитан Зыков. Лишь он посещает с исключительным постоянством одинокий сортир напротив учебных кабинетов. Там — нормальный унитаз и, стало быть, без подвоха: всё на виду. И главное — там в эти часы ни души.

— Условный рефлекс по Павлову, — подытожил наши наблюдения Костя Ананьин.

Мы собирались для увольнения в город, а капитан деловито протопал на 1-й этаж.

— Поди, в нажопнике теперь, — с неприязнью заметил Бронтозавр. — На всякий случай, для защиты тыла.

— А нажопник тот на асбестовой основе, — принялся фантазировать Костя…

Незаметно минули три недели, и мы с чистой совестью ждали увольнения.

— В одну шеренгу… становись! — рявкнул майор Бахрушин.

Он временно замещал командира 4-го взвода и оказался в тот день дежурным по роте. У него не глотка, а паровозный гудок.

Мы рассыпались и соединились в длинную чёрную шеренгу. Начинался очередной цирк с маршировкой, выворачиванием карманов, расстёгиванием воротничков и определением степени надраенности пуговиц. С лестницы плотоядно щерился старшина Лопатин. Он ценит подобные удовольствия. Сейчас затянут на час. Этот час, естественно, вычтется из положенных шести часов увольнения. Я вспомнил Альбину — и с уважением глянул на старшину: ему всё же труднее.

А на улице хлюпающая мгла. Куда идти, к кому? Никто меня здесь не ждёт…

* * *

Наполеон в запале Бородинского сражения сказал, что каждый, русский— не человек, а крепость.

«Несколько раз в ходе сражения он говорил князю Невшательскому[59], а так же и мне: эти русские дают убивать себя, как автоматы; взять их нельзя. Этим наши дела не подвигаются. Это цитадели, которые надо разрушать пушками»…

В те весенние дни многочитанные слова Герцена потрясли меня, и я, не страшась надзирательского ока, вывел на первой страничке блокнота-тетради:

«Он веровал в это воззрение и не бледнел ни перед каким последствием, не останавливался ни перед моральным приличием, ни перед мнением других, которого так страшатся люди слабые и не самобытные…»

Не бояться своих мыслей. Верить себе. Не опираться на цитаты, у всех у них смысл приказа. Да, я молод, да я мало знаю, но я есть я! И я не сборная урна для чужих слов… История с арестом блокнота и допрос Басмановым не прошли бесследно.

Однако и мои старые девизы не потускнели. Они стали глубже и значительней.

«Всё или ничего!»

Жибо стрев динпис гра!..

И по-новому обожгло меня товарищество. Прирос я к Мишке и уже не радостями весны, выпуска, будущей службы и ещё Бог знает чего, а осознанием общности судьбы. Она у нас теперь одна, не сомневаюсь. Я не умею выразить свое настроение словами, но что-то сдвинулось во мне. Конечно, я ничего не сказал Мишке…

Первая страничка блокнота — в расчётах тренировок. Я вклеил обрезанные тетрадные страницы. Теперь есть место для новых записей.