Красные валеты. Как воспитывали чемпионов

Я люблю театр. Знаю все спектакли юношеского театра Саратова. Посещаю оперные спектакли театра имени Чернышевского. И сам с упоением играю в училищной самодеятельности и, судя по отзывам, недурно. Однажды я играл роль советского офицера — майора. В то время я уже находился в предвыпускном классе. Рост мой уже тогда уходил за 180 см. Я был мощно тренирован. Я упивался жизнью. И губы мои искали ответного поцелуя…

И вот я в офицерской форме: китель со сверкающими погонами, галифе, хромовые сапоги… Я совсем взрослый. Я вдруг предстаю иным. И я случайно увидел её в зрительном зале. Она смотрела на меня изумлённо… расширенными глазами. Белое лицо (оно никогда не было загорелым) выражало неподдельное восхищение и даже какую-то женскую взволнованность.

Мы всё знали о наших воспитателях и преподавателях. Об этой женщине никто никогда не отзывался дурно. В тот ничтожный миг я испил счастье. Женщина смотрела на меня уже как на мужчину. Я это принял сердцем и вспыхнул благодарным пламенем. Навсегда в памяти сохранился тот краткий миг: я в лучах света, тёмный зал и в 3-м ряду слева… она!

У неё неповторимые своей выразительностью и прелестью брови. Никогда более я не встречал такие: изменчивые, не выщипанные, а плотные и в то же время довольно узкие и редкостно изящно изломанные. Они передавали любой оттенок чувств… Тот взлёт их, когда она устремила изумлённый взгляд на меня, ударил по сердцу. Я впитал всё в тот миг, вобрал памятью навечно…

И вот из-за Саньки Картакова накрылись не только генеральная, но и спектакль. Фроська подгадила. Фроська всего на год старше меня.

У Лёхи Берсеньева присказка:

— С лица не воду пить, — к которой он всегда прицепляет другую: — У женщины лицо — второстепенная подробность.

Наверняка где-то подслушал.

И всё же он прав, с лица неприметная, даже простецкая, но грудные железы! Во что не обрядится, знай, вперёд торчат, ровно из железа. Как говорит Гришка Воронцов:

— От двух бортов в лузу.

И верно, они у неё под блузкой, будто бильярдные шары, но из железа! А насчёт лузы — как хочешь, так и разумей, Гришка не уточняет.

Мы, как «давим шаг» мимо Фроськи, когда она шныряет со своим подносом, так шеренгами спотыкаемся. И нет строя, все вразброд. Она фыркнет — и дальше… На работе Фрося всегда в тапочках, надо полагать, для устойчивости: подносы увесистые, а полы из плитки. Зато шаг из-за тапочек, как у пластуна, неслышный. Глаза — слабо-голубые, а как летом подсмуглится — даже скорее бесцветные, а по мне — ещё и злющие. Лишнюю порцию и не проси — никогда не принесёт, сука барабанная! Вперится: глаза пуговицами, не мигнёт.

Кабы не тот наряд… Назначили Саньку на кухню. И надо же, Фроська над ним старшая. Сменка через полтора часа. Девяносто минут торчать против такой пазухи, слушать дурь и ковыряться в тухлой картошке! Он долго терпел, пока его не стало колотить и прежде чем он запустил руки за пазуху и изнывающе прижал её к себе. Она так завизжала — услышали дневальные на всех этажах. Над его изодраной рожей долго потешались ребята, а офицеры укоризненно качали головами. Майор Басманов как-то по-особенному двусмысленно цокал языком…

Утром, на построении, подполковник Лёвушкин вызвал Саньку из строя. Я сразу почуял неладное. У ротного урыльничек стянулся в кулачок: ему от одного санькиного явления гнусно. И как начал:

— За позорящее звание суворовца поведение — трое суток гарнизонной гауптвахты! Разгильдяй! Будет поставлен вопрос об отчислении вас из училища! Вон отсюда, уведите его старшина к себе. Без погон и ремня на гауптвахту! Сейчас же!..

Мы так и отквасили челюсти, с чего это наш полуполковник? Мы-то ничего и знать-не знали. А он после на Саньку и Трумэна приплёл, и нравы Сенного рынка, и об усилиях иностранных разведок по разложению советских людей, и о заботах партии и народа по нашему воспитанию, и опять на Трумэна свернул, присовокупив к нему продажную ООН во главе с Трюгве Ли[60]. А после впёрся глазами в Саньку (поскольку старшины Лопатина не было, Санька оставался на месте) — и ну выспрашивать, сколько он получил долларов от Черчилля, не фунтов, а почему-то долларов?

Такая тишина — будто все мы неживые. А подполковник на признании настаивает. Уж всего Саньку брызгами закидал.

А кто знает, сколько долларов может отвалить Черчилль за прелести Фроськи и санькину слабину?! Тут уж и нам интересно. Ждём, на цифру надеемся, авось прояснится. Старшина Лопатин уже в дверях навытяжку. Ему так эти цифры горело услышать — глаза выкатил, хоть ладони подставляй: вдруг уронит. А капитан Зыков — его взвод как раз напротив — кулачищи мнёт; тянется «смирно», а сам кулачищи обжимает, погорелец, мать его… Скосился я на своего капитана: вроде берёзового чурбана, забивай таким палаточные колья — и не шевельнётся. Та ещё дрессировочка!..

— Упрел хлопчик, — молвил старшина Лопатин, уводя Саньку из строя на гарнизонную гауптвахту и признавая тем самым всю гибельную сложность оных обстоятельств.

Для сваренного рака всё самое худшее уже позади.