Красные валеты. Как воспитывали чемпионов

— Там каждого жита по лопате, а проку? — Он ухмыляется. — Одна у иллюминатора… бёдра — ну точно под мой обхват… Молодка. Попробовал заговорить, так шарахнулась, ровно ущипнул её … — Бутылочки, случаем, не поколотились? — Иван мнёт мешок. — Милашечки! Чай, не перепьём, как наши майоры. Ну учудили! А с твоей бедовой руки!

Холод надвигается вместе с сумерками. Берега стушёвываются, теряют чёткость. Я надеваю шинель, застёгиваю ремень.

— Шабров (земляков. — Ю.В.) в трюме нет. Одни сойдём. — Иван садится к котлу, блаженно позёвывает. — Из такой войны живой… Как вспомню, не верится. Ребят потерял…

Свет из трюма наискосок вырубает ступеньки. Жёлто стынет лампочка в рубке. Пароходик гудит под ударами волн. С шипеньем и шлепками толчётся вода за бортом. Воздух сереет и всё замазывает в один цвет. Затем небо на какое-то время отлипает от тускло-молочной изрытости воды — непроглядная моросящая чернь. И впервые становятся заметными зыбкие дорожки от сигнальных огней.

— Какие майоры, Иван? Причём я?

— Два майора, как есть: Боков затащил Черкасова на твой бокс. Ты же знаешь Бокова — бедовый, партизан! Он решил, ты продуешь, а ты подсыпал «трудовику». Боков до того распалился — с Черкасовым прямым ходом в «Триумф». Поддали, доложу я тебе! Мебель, телефоны попортили. Официанты — за патрулём: нет управы на майоров! А они на такси — и привет. И ничего бы, да Черкасов забыл в ресторане портфель, а там тетради по литературе, и на каждой — чья: и рота, и взвод, и фамилия. Вот так набит, доложу я тебе. Сам мотался в комендатуру за портфелем…

Я смеюсь, а в душе недоумеваю: «С чего это Боков решил крест поставить? Почему я должен был проиграть? Я, трус?»

Пароходик посылает гудки. Чьи там огоньки, за дальностью и не углядишь.

Шинель на груди разбухла: ветерок напитал влагой. Сама река уже неразличима, и от этого всплески за бортом звучней и вроде студёней. И мне верится, будто ночь не наступает, а мы въезжаем в неё, Волга взяла и понесла нас в ночные сумерки.

Прогонисто, черно проскальзывает сбоку самоходная баржа. Погодя волны от неё подхватывают и раскачивают нас.

Иван зевает:

— Зазря не пошёл. Я вздремнул.

Новые обороты машин вызывают натужное сотрясение палубы. По гулкому беспорядочному плеску догадываюсь: пароходик подставляет борт ветру. Меняем курс.

Клонит на сон. По-училищному скоро отбой.

Проскальзывает воспоминание о попытке научиться играть на скрипке. Воспоминание о давнем — уже давнем. Игре на скрипке можно научиться у Михайлова. Он даёт уроки. Меня привёл к нему Витька Головин, а уж Головин занимался не год и играл вполне достойно. Во всяком случае, на «бис» выступал в училищных концертах, исполнял преимущественно «Турецкий марш».

Михайлов помог правильно взять скрипку. И я повёл смычком. Звук получился настолько жуткий, что он мгновенно выдернул её назад. Это произошло настолько быстро, что я вынужденно ткнулся себе в плечо подбородком, всё продолжая давить, теперь уже на воображаемую деку…

— Слыхал, Басманова забирают? — говорит Иван.

— За что?

Иван усмехается:

— Да не так забирают, не то! Его в подполковники произвели — и в Москву, в Главное политическое управление армии — Главпур.

— Вот как, но мы тоже уходим на повышение, гуси-лебеди.

— Это в курсачи?

— А то как же!

Всё сбудется, не может не сбыться. И этот пароходик, и вот мы с Иваном, и Волга, и всё-всё движутся к тому счастью!

Я хотел бы назваться юнкером — это русская традиция, но это звучит контрреволюционно и может навлечь неприятности. Что там юнкер? Страну можно называть лишь Советским Союзом, но никак Россией. Россия — это то, что было до 1917 года. Отныне её нет, есть Советский Союз. Есть «Казахская Правда», «Украинские Новости»… но нет ни одной газеты с со словом «русский» или «русская» в названии[62]. На всю страну нет. Нас не поощряют называться русскими… Мы советские, хотя этнически такой нации нет. Но мы ведь русские и в душе гордимся…

Сталин лишь в войну говорил о России и русских, но как только война окончилась — эти слова исчезли из обихода… В войну мы гордились симоновскими названиями пьес: «Мы — русские люди», «Русский вопрос» (сразу после войны)…

Улыбаюсь. Позабавили вчера воспоминания графа Комаровского. Люсьена Бонапарта он называет Лукьяном Бонапартом, маршала Даву — Давусом…

А ночь, ночь какая, люди дорогие!

Губы сами начитывают Маяковского:

Ты посмотри, какая в мире тишь.
Ночь обложила небо звёздной данью.
В такие вот часы встаёшь и говоришь
Векам, истории и мирозданию[63]

.

Стихи вызывают возбуждение. Глаза видят всё много зорче. И мир обретает смысл любви, счастья и веры в свои силы. Каждое слово стиха делает меня очень сильным.

Я так хочу жить. Я не хочу, чтобы была смерть. Я хочу быть всегда…

* * *

— Мать, запали-ка лампу, — говорит Иван.

— Господи, мы привыкли, — Полина Григорьевна семенит в темноту.