Красные ворота

Михаил Михайлович сразу впился глазами в полотна и молча переходил от одной работы к другой. Лицо его было серьезно и сосредоточенно. Это продолжалось довольно долго. Потом он сел и вынул папиросы. Ребята ждали, что он скажет, но он жадно курил, делая глубокие затяжки. Марк глядел на всех с легкой, насмешливой улыбкой.

— Мда… — наконец произнес Михаил Михайлович, — могу вас поздравить, Марк. На мой взгляд, есть вещи не слабее «Герники».

— «Герники»? — повторил Марк и рассмеялся. — Пикассо — посредственный художник. Вы не обрадовали меня этим сравнением.

— Ну, это вы хватили, до… — Михаил Михайлович попытался сказать это тем же покровительственно-снисходительным тоном, которым говорил с Коншиным, но у него не вышло, и слово «дорогой» в конце он проглотил.

— Он — голый король. Неужто вам это до сих пор не ясно, — продолжал усмехаться Марк. — Простите, Михаил Михайлович, вы что кончали?

— Вхутемас в двадцатых годах.

— Наверно, больше митинговали да спорили, чем занимались?

— Бывало и это, но все же занимались… Кстати, Марк, вот эта деформация фигур в ваших вещах — ведь от Пикассо.

— Ерунда! Это было и у Гойи и у других… Для того чтобы деформировать — надо уметь рисовать. А ваш Пикассо не умеет.

Ни у Коншина, ни у Володьки своих мнений на этот счет не было, и они помалкивали, стараясь разобраться в споре двух художников-профессионалов.

— Давайте останемся при своих мнениях, — предложил Михаил Михайлович. — Мне хочется сказать о колорите. У вас, несомненно, живопись, но выглядит как графика. Вы такую живописную задачу и ставили перед собой?

— Художник должен ставить перед собой лишь одну задачу — нравственную, остальное приложится. Это Фальк в своих Парижах мог позволить себе переписывать десятки раз натюрмортик с красным горшочком на черном фоне. Пижонство сие! Да, у меня почти все черно-белое, почти графика, но так выглядел немецкий лагерь.

— Скорее черно-серое, как тюремная одежда, — уточнил Михаил Михайлович.

— Да, черно-серое… Небо, одежда, лица, но кое-что в цвете — трава, клейма на куртках…

— Я и сказал, это живопись, хоть своеобразная… Вы пробовали выставлять эти вещи?

— Наивный вопрос. Кто же их возьмет на выставку?

— Выходит, все в стол, как говорят писатели?

— Нет. Для будущего.

— Уверены, что будущее примет ваши картины?

— Уверен. Примет, как всякую правду о времени.

— Вы мужественный человек, Марк. Вашу руку, — растрогался Михаил Михайлович и протянул руку.

Марк пожал ее с вежливой улыбкой, но прохладно.

— Что ж, юноши, — обратился Михаил Михайлович к ребятам. — У вас есть у кого поучиться. И не только живописи.

— Не сбивайте Алексея. Пусть он занимается своим делом. Ну а Володя, как я понял, не художник.

— Я говорил о жизненной позиции… Увы, в свое время мне не хватило ни мужества, ни веры в себя.

— В свое время вы, наверно, левачили? — спросил Марк.

— Да… Был близок к «Бубновому валету». Кстати, а как вы к ним относитесь?

— Искусству нужны встряски, даже перевороты, это вливает свежую кровь. Из «валетов» мне близок Лентулов. Он останется.

— Да, Аристарх мощный художник, — вздохнул Михаил Михайлович. — Вообще, было очень интересное и многообещающее время. Поиски, споры, всякие завихрения… Но, увы, плодов все это не дало, — вздохнул он еще раз.

— Вы так всерьез думаете? — прищурил глаза Марк.

— Да… Нашему времени нужен подлинный реализм.

— Вот как? Значит, отказались от всего?

— Не я отказался, решило время.

— Выходит, назад к передвижникам?

— Наверно, так, — согласился Михаил Михайлович.

— А что вы под подлинным реализмом разумеете? Я вот полагаю себя реалистом, но, приведи сюда наших искусствоведов, в чем только не обвинят — и в формализме, и в низкопоклонстве, и в декадентщине, не дай бог.

— Обвинят, — с коротким смешком согласился Михаил Михайлович. — И скажу откровенно, в формализме — не без оснований.

Марк холодно взглянул на него, пожал плечами и демонстративно поглядел на часы. Ребята поднялись, поняв, что пора уходить. Михаил Михайлович начал горячо прощаться.

Из Лавров до самой Садовой шли молча. Ребята видели подавленность Михаила Михайловича, но о причинах могли только догадываться. Наконец, когда повернули к Самотеке, он устало и с тоской сказал:

— Художнику нельзя наступать на горло собственной песне. Это не прошло безнаказанно для Маяковского, многих других… Но в истории есть периоды, когда это необходимо, когда личность должна жертвовать своей сущностью, ломая себя во имя всеобщего дела… Это, безусловно, огромная трагедия, но… — он не закончил.

— Я не очень-то понимаю, Михаил Михайлович, необходимость этого, — начал Володька. — Сломанная личность вряд ли что может дать обществу.

— Это сложный вопрос и долгий разговор, а мы подошли уже к остановке, — улыбнулся Михаил Михайлович. — Давайте до следующего раза.