Красные ворота

Посадив его в троллейбус, ребята пошли назад, к Мещанским. По пути Володька еще раз выразил недоумение, почему нужно наступать на горло собственной песне. Коншин не поддержал, его больно ударили слова Марка — «не сбивайте Алексея», они еще раз подтвердили — не считает Марк его художником, ну а раз так, надо обучаться ремеслу, как сказал Анатолий Сергеевич, а для этого работать и работать…

Поразмыслив немного, он рассказал Володьке о «джентльменском» соглашении с Анатолием Сергеевичем.

— Вот этого я от тебя никак не ожидал, — холодно сказал Володька.

— Понимаешь, не до жиру же… — пробормотал Коншин неуверенно.

— В войну тоже было не до жиру, — отрезал Володька.

— Так то в войну… Ты ведь тоже в сорок пятом занимался с Гошкой какими-то делишками с талонами.

— У меня доходила мать.

— А я… я упускаю Наталью… Что же мне примаком к ним идти?

— Потерпи до окончания института.

— А что это даст? Идти в штат худредом на восемьсот рублей? Все равно надо будет брать работу, а таких, как Анатолий Сергеевич, в каждой редакции, наверно.

— А тебе морду не хочется ему набить?

— Ты знаешь, иногда я испытываю даже благодарность.

— Вот это да! Ты мне казался другим, Алексей. В сорок пятом ты как-то помог мне прийти в себя, а сейчас… — он не договорил.

— Ладно, бей. Только не говори об этом Ксении Николаевне.

— Матери не скажу, но тебе самому стоит поговорить с ней.

— Ты же знаешь, что она скажет, — тоскливо сказал Коншин.

Дальше шли молча. Возвратившись домой, Коншин увидел на кухонном столике письмо с Южного Сахалина, от Гали…

19

Расставшись с ребятами, Михаил Михайлович не поехал домой. Правда, по привычке он вылез из троллейбуса на площади Восстания, а не на Смоленской, откуда было ближе до Сивцева Вражка.

Антонина Борисовна встретила его, как всегда, радушно и приветливо, хотя застал он ее за работой, в измазанном красками фартуке.

— Не очень помешаю?

— Разумеется, нет. Я чертовски устала, хотела как раз передохнуть. Я не буду убирать со стола, присядем за ломберный…

— Захотелось поговорить… — начал Михаил Михайлович.

— О чем же?

— О том, над чем посмеивался в прошлый раз. О судьбах русской интеллигенции, — улыбнулся он.

— Я говорила — вечная тема, — оживилась она. — Может, чайку? Могу поставить, — она стала вытирать растворителем руки.

— Не надо… Я был с Алексеем у этого художника, Марка, о котором он рассказывал. Помните?

— Помню, конечно. Очень интересно. Валяйте рассказывайте, — она присела за столик и приготовилась слушать.

— Интересный, своеобразный и дьявольски талантливый художник, но…

— Что за «но»? — нетерпеливо бросила она.

— Его вещи, к сожалению, так и не выйдут из стен его мастерской… Это грустно, печально, даже трагично. Но его работы не нужны нашему народу.

— Это вы так решили? — не без иронии спросила Антонина Борисовна. — Если его вещи настоящее искусство — они нужны, а вот всякая халтура и посредственность — никому. Кроме тех, разумеется, кто ее производит.

— Все не так просто, дорогая Антонина Борисовна, — горько усмехнулся он.

— Вы ответьте — это вы решили, что не нужны?

— Да, я… Не нужны так же, как оказались не нужны в свое время и мои работы. Я это понял и примирился, но не смог или не хватило времени перестроиться.

— Вы это серьезно?

— Вполне.

— Очень жаль. По-моему, никому не дано право решать такие вопросы. Это решает время.

— Увы, оно не за нас… Мне скоро пятьдесят. Впереди уже ничего. А сын — только в седьмом классе, еще тянуть восемь лет. Вот что осталось главным для меня сейчас, — грустно заключил он.

— Голубчик, — дрогнувшим голосом начала она, — вы провоевали всю войну, у вас награды… Неужели вас не восстановят в МОСХе? Я уверена — восстановят, дадут настоящую работу.

— Еще не пришло время, Антонина Борисовна. А работа?.. Работа меня пока устраивает.

— Она унизительна для настоящего художника! — воскликнула она.

— Никакая работа не унизительна. Я содержу семью…

— Все это так… — вздохнула она. — Я тоже занимаюсь ерундой. Но вы-то совсем другое. Вы же настоящий и талантливый художник. Я помню ваши работы.

Михаил Михайлович долго разминал туго набитую папироску-гвоздик. Антонина Борисовна сочувственно поглядывала на него, не зная, что еще посоветовать, и понимая его больше, чем кто другой, так как знала о нем почти все.

— Но вы хотели что-то о судьбах нашей интеллигенции? — напомнила она.

— А вот они, судьбы… Ваши коврики, мои витрины и стенгазеты…

— Бросьте! Вы забыли, за стеной сидит тоже русский интеллигент, мой муженек, и долбит докторскую диссертацию. Упорно и долго, уже около пяти лет. И ни война, ни голод, ни то, что сын оказался на фронте, — ему были не помеха. Стучал и стучит на своей машинке, забыв, что у него есть жена, дети… Уникальный экземпляр, не правда ли? — она глухо рассмеялась.

— Ваш муж — особая статья, — поддержал он ее коротким смешком и поднялся.

У двери Антонина Борисовна спросила:

— Как вы думаете, Алексей сильно влюблен в Наташу?

— Откуда мне знать? На эту тему я с ним не говорил.

— А вы спросите при случае. Мне как-то неудобно, я же тетка.

Он пообещал…

20