Красные

Из «тройки» Зиновьев был самым популярным политиком (глава всего Коммунистического Интернационала, штаба грядущей «мировой революции»!), чаще других выступавшим на митингах и отличавшимся невиданной скоростью написания статей, брошюр и прочих работ. В этом он мог составить конкуренцию и самому Троцкому, с той, впрочем, разницей, что наркомвоенмор был талантливым литератором и журналистом, а Зиновьева, мягко говоря, читать скучновато. Сам он, конечно, никогда не мог бы противостоять Троцкому. Но к его популярности присоединялись аппаратные и административные таланты Сталина и ум и образованность Каменева. Молотов, уже на склоне лет беседуя с поэтом Феликсом Чуевым, говорил, что именно Каменев «идеологически накачивал, осаживал и поддерживал Зиновьева». «Каменев посолидней, поглубже и оппортунист последовательный, — считал Молотов, — …[Зиновьев] поораторствует, бывало, очень революционно, а потом уже Каменев вступает в бой… Зиновьев тянулся то за Лениным, то за Каменевым. Но больше за Каменевым… Каменев — очень умный человек, но он чужой, чужой Ленину. А Зиновьев — приспособленец, ловкий такой, раз-раз, напишет статью, скажет — у него все делается быстро, хотя и невысокого качества, но бойко, более или менее выражающее то, что говорит Ленин. Но Ленин Зиновьеву никогда не доверял. Ленин больше любил Каменева».

По словам Федора Раскольникова, Зиновьев, Каменев и Сталин «как музыкальное трио… великолепно дополняли друг друга: железная воля Сталина сочеталась с тонким политическим чутьем Зиновьева, уравновешивалась умом и культурой Каменева». Но что касается отношений внутри тандема Зиновьева и Каменева, то за последним в истории так и осталось представление как о «ведомом». Почему? Наверное, дело в его характере. Секретарь Сталина Борис Бажанов вспоминал: «Сам по себе он не властолюбивый, добродушный и довольно «буржуазного» склада человек… В области интриг, хитрости и цепкости Каменев совсем слаб. Официально он «сидит на Москве» — столица считается такой же его вотчиной, как Ленинград у Зиновьева. Но Зиновьев в Ленинграде организовал свой клан, рассадил его и держит свою вторую столицу в руках. В то время как Каменев этой технике чужд, никакого своего клана не имеет и сидит на Москве по инерции».

Зиновьев был гораздо сильнее мотивирован и «заряжен» на внутрипартийную борьбу. Для него были важны не только идеи или стратегия развития революции, но и свое, собственное место в ней; другими словами — личная власть. В этом Зиновьев не уступал ни Троцкому, ни Сталину. Каменев же, наоборот, никогда этим качеством не отличался, и политическое честолюбие в нем было развито гораздо слабее, чем у других союзников по «тройке», в том числе и у своего «сиамского близнеца».

«Мучается старик…»

После первого удара Ленин оправился довольно быстро. Несмотря на то что его состояние улучшалось, Ильича не отпускали мрачные предчувствия. К тому же он считал, что врачи не могут разобраться в том, что с ним происходит, и жаловался на них. Особенно на то, что они пытались запретить ему «политические разговоры», а, как считал сам Ленин, без таких разговоров ему станет еще хуже. Его состояние хорошо характеризует записка Сталину, написанная 7 июля 1922 года:

«Т[оварищ] Сталин!

Врачи, видимо, создают легенду, которую нельзя оставить без опровержения. Они растерялись от сильного припадка в пятницу и сделали сугубую глупость: попытались запретить «политические» посещения (сами плохо понимая, что это значит!!). Я чрезвычайно рассердился и отшил их. В четверг у меня был Каменев. Оживленный политический разговор. Прекрасный сон, чудесное самочувствие. В пятницу паралич. Я требую Вас экстренно, чтобы успеть сказать, на случай обострения болезни. Успеваю все сказать в 15 мин. и на воскресенье опять прекрасный сон. Только дураки могут тут валить на политические разговоры. Если я когда волнуюсь, то из-за отсутствия своевременных и политических разговоров…»

После удара Ленину пришлось практически заново учиться писать. Бюллетени о его здоровье, написанные в том числе и Каменевым, печатались в газетах. 12 июля Ленин писал ему: «Приглашаю на днях Вас к себе, хвастаю моим почерком; среднее между каллиграфическим и паралитическим (по секрету)… Только что услышал от сестры о бюллетенях, вами обо мне выпущенных. И хохотал же! «Послушай, ври да знай же меру!».

Двадцатого ноября Ленин выступил с речью на пленуме Московского совета в Большом театре, который ему так и не удалось закрыть. Это было его последнее публичное выступление. 13 декабря ему снова стало хуже.