Красные

Казалось бы, бывшие враги Сталина сломлены окончательно. Но в покое их не оставляли. В январе — феврале 1934 года в Москве прошел XVII съезд ВКП(б). Тогда его называли «съездом победителей» (потом назовут и «съездом расстрелянных», но это позже). Одним из главных пунктов его повестки дня стали ритуальные «покаяния» бывших оппозиционеров и такие же ритуальные восхваления ими Сталина. «Каялись» Зиновьев, Бухарин, Рыков и другие. 5 февраля с подобной речью выступил и Каменев. «На мне, — сказал он, — лежит печальная обязанность на этом съезде победителей представить летопись поражений, демонстрацию цепи ошибок, заблуждений и преступлений, на которые обрекает себя любая группа и любой человек, отрывающиеся от великого учения Маркса — Энгельса, Ленина-Сталина, от коллективной жизни партии, от директив ее руководящих учреждений…

Если я с этой трибуны беру на себя смелость представить вам эту летопись поражений, эту летопись ошибок и преступлений, то только потому я могу это сделать, что чувствую в себе сознание того, что для меня это — перевернутая страница жизни, прошлое, труп, который я могу так же спокойно, без личных чувств анатомировать, как я анатомировал в былые времена и, надеюсь, смогу еще анатомировать политические трупы врагов рабочего класса, меньшевиков или троцкистов».

Дальше он «анатомировал» свой, как он выразился, «политический труп»: «Мы заколебались в том, в чем колебаться не было позволено ни одному коммунисту… Мы, конечно, покатились по такой дороге, которая должна была привести к контрреволюции… Когда мы начали этот преступный путь, мы не отдавали себе отчета, куда мы идем и на что мы сами себя обрекаем… В этой фракционной борьбе мы направили самое ядовитое жало, все оружие, которое у нас тогда было, против того, кто больнее всего нас бил, кто проницательнее всего указывал ту преступную дорогу, на которую мы стали, против товарища Сталина… Товарищи, вторая волна контрреволюции, которая прошла через брешь, открытую нами, — это волна кулацкой идеологии…

Товарищи, я высказал свое глубокое сожаление о тех ошибках, которые я делал. (Голос: «Надо не только высказать, но и оправдать себя на деле».) Я хочу сказать с этой трибуны, что я считаю того Каменева, который с 1925 по 1933 г[од] боролся с партией и с ее руководством, политическим трупом, что я хочу идти вперед, не таща за собою по библейскому (простите) выражению эту старую шкуру. (Смех.)»

Естественно, что и Сталина в своем выступлении Каменев упоминал неоднократно — в возвышенно-патетических тонах: «Одним из важнейших элементов этой несомненной грядущей победы пролетарского государства над всеми его врагами является абсолютное доверие к командиру. Это абсолютное доверие к командиру, против которого мы боролись, который нас поборол — поборол правильно и справедливо, — оно засвидетельствовано теперь всей страной…

Товарищи, позвольте мне в заключение присоединиться к тому возгласу, который перекатывается по всей стране, который неоднократно раздавался и здесь, присоединиться как человеку, который только благодаря внимательному и истинно товарищескому отношению Центрального комитета и его руководителя может вновь находиться в этих рядах. Этот возглас, к которому я прошу позволения присоединиться, очень прост: Да здравствует наша социалистическая страна! Да здравствует наша партия! Да здравствует наш вождь и командир товарищ Сталин!»

«Покаяния» сыграли свою роль. В 1934 году Каменев был назначен директором Института мировой литературы и Института русской литературы (Пушкинский Дом). Предполагалось его избрание членом Академии наук СССР. Горький предлагал Сталину, чтобы Каменев вместо него сделал доклад на съезде советских писателей в августе 1934 года. Сталин эту идею не одобрил, но Каменева избрали в Правление созданного Союза советских писателей. «Все знали, — записал в своем дневнике от 18 января 1935 года поэт Корней Чуковский, — что в феврале [1935 года] он будет выбран в академики, что Горький наметил его директором Всесоюзного института литературы, и казалось, что его честолюбие вполне удовлетворено этими перспективами…

Мы, литераторы, ценили Каменева: в последнее время как литератор он значительно вырос, его книжка о Чернышевском, редактура «Былого и дум» [Герцена] стоят на довольно высоком уровне. Приятная его манера обращения с каждым писателем (на равной ноге) сделала то, что он расположил к себе: 1. всех литературоведов, гнездящихся в Пушкинском Доме; 2. всех переводчиков, гнездящихся в «Academia» и проч., и проч., и проч.».

Вряд ли тогда смирившийся и сломленный Каменев чувствовал, что он неотвратимо приближается к краю еще более глубокой пропасти.

Пропасть