Красный снег

Николай ополоснул над ведром руки, вытерся предложенным рушником, кивнул на шкаф:

– Божественное, должно? Ишь как блестят.

– Книги? – улыбнулась Стеша. – Нет, что вы. Сочинения различных писателей и учебники, конечно. А в Бога я не верю.

Николай захлопал глазами, перекрестился.

– Совсем? Как же так?

– Да вот так. Вы читать любите? Какой у вас любимый писатель? Мне вот Чехов очень нравится. А вам?

Николай покраснел, пробубнил в усы:

– Не читал я его, чеха вашего. Когда ж читать, когда делов от зари до зари?

Стеша улыбнулась, прищурилась с подозрением, но ничего не спросила. Подошла к шкафу, поводила пальцем по книгам, выцепила одну, обернулась к Николаю.

– Вот, прочитайте. А потом обсудим.

Николай осторожно, как хрустальную вазу, взял тонкую книжицу, повертел в руках, будто не зная, куда деть, пробормотал:

– Благодарствую. Пойду я, дел ишшо невпроворот, – и, стукнувшись лбом о косяк, выскочил в сени, оттуда на улицу и быстро зашагал к своему двору.

Стеша смотрела на его широкую спину, улыбалась и накручивала светлую прядку на палец.

* * *

– Ты чевой-то? Читать научился?

Николай чуть не бухнулся с лавки, быстро захлопнул книжку и отвесил звонкую затрещину брату.

– Совсем ополоумел – к людям подкрадываться? А ежли б я щас помер с испугу? – и для веса еще обозвал Алешку матерно, плюнул на земляной пол сарая.

Алешка почесал ушибленный затылок, но лыбиться не прекратил, протянул руку.

– Дай-ка глянуть, а? А то у Илюхи только жития да Писание. – Алешка с трепетным благоговением принял от брата книжку, посмотрел на обложку. – Чехов. Кто это?

– Кабы знать… Алешка… – Николай замялся, с неоправданным интересом начал разглядывать носки своих сапог. – Ты это… Научил бы меня грамоте, а?

Младший брат опять почесал затылок.

– А на что тебе?

– А тебе на что? – огрызнулся Николай.

– Мож, я попом хочу стать? – осклабился Алешка.

– Не бреши – у попов свои сыны есть. Научи! Я тебе рубль дам!

– И ножик свой подари!

– И оглоблей вдоль хребта! – Николай, сощурившись, поднес к носу младшего свой здоровый кулак.

Тот скосил глаза, согласно кивнул.

– Ладно. Токмо когда?

– Осип Матвеич со своими рано ложатся. Как стемнеет – ко мне приходи. Покуда добежишь, они уж уснут.

– Кобели разбудят.

– Так ты от рощи подходи, по гумнам, где сеновал у них. Там и буду ждать.

Попервой дом Симановых стоял прямо в центре деревни, у церкви. Хотя, конечно, правильнее было бы говорить, что это церковь стояла у дома Симановых. Рубленая аккуратная молельня появилась в Поповщине стараниями самого Осипа Матвеевича позапрошлым летом, когда померла хозяйка. Не то чтоб старший Симанов сильно печалился по покойнице-жене: жили они мирно, но без огня. Просто усмотрел в таком поступке как бы прибыток: вроде и Боженьке угодил, глядишь, подсобит в делах, убережет от дурного слова да черного глаза, да и вторая выгода – на станцию лишний раз ездить не надо, чтоб свечку поставить, лошадей не морить, повозку не гробить. Опять же, рубили церковь местные мужички, лес и вовсе свой, дармовой, а слава и почет – Симанову!

Но в неспокойном девятьсот пятом году подпустил кто-то под стреху Осипу Матвеевичу красного петуха, дотла выгорело все подворье, еле успели лошадей с коровами вывести – остальная мелкая живность так и погорела. После этого Симанов выстроил здоровенный дом в полуверсте от деревни, огородил его забором выше человеческого роста и завел двух лютых кобелей, которых сам натаскал на медведя. Потому идти младшему Боровнину было далековато.

Алешка большую часть дороги прошел деревней, а потом нырнул в проулок. Дорога за гумнами шла неезженная, заросшая высокой травой. Мальчишка стащил суконные чуни, закатал холщовые штаны, чтоб не замочить парной вечерней росой, и припустил бегом. Над полем уже повис кверху брюхом пузатый месяц, засеребрил скошенный лен, отражаясь в повисших на соломинках каплях. Алешка не выдержал, махнул ногой по молочному покрывалу, сбил росу, оставив черный след на краю белого моря. Со стороны леса донесся протяжный волчий вой, и тут же занялись по всей деревне собаки, залаяли на дальнего зверя, захрипели, захлебнулись в извечной бешеной и бессильной злобе цепных псов к вольным лесным собратьям. Алешка рассмеялся этому ночному концерту, погрозил кулаком невидимому волку и снова припустил по мокрой траве, нырнул в брешь в черных кустах – и вот он, здоровый сеновал, доверху набитый свежим душистым сеном, а внизу с пузырем керосиновой лампы в руке уже ждет Николай, братка!

Поздоровались по-взрослому, за руку.

– Не спалим сеновал-то хозяйский? – Алешка покосился на лампу.

– Не боись. Авось мы осторожно.

Улеглись на расстеленные поверх охапок сена пиджаки – и началось:

– Гляди, это буквы! Аз, буки, веди, глаголь, добро…

– Чего это закорючка одна, а целое слово?

– Это буква так называется, из них слова складывают, дурень… Ай! Будешь драться – не буду учить!

– Я те дам «не буду»!

– Смотри, вот в твоей книжке первое слово из букв «добро», «аз», «мыслете» и снова «аз». По-простому выходит дэ, а, мэ и а. Складывай.

– Дэ-а-мэ-а. Я вот тебе промеж ушей щас двину, чтоб не ржал! Быстрый какой – складывай!