Красный снег

Прямо перед ним стоял брат Илья, местный дьяк, и грустно, почти как Богоматерь, взирал на крестящегося толстосума.

– Ты чего притаился, ирод? Чуть сердце с испугу не лопнуло!

Илья смиренно улыбнулся.

– Ты же, Осип Матвеич, с Богом разговаривал, такому мешать не положено, так, стало быть.

Симанов хотел что-то сказать, но передумал, махнул рукой и выскочил на улицу. Уже безо всякой задумчивости быстро прошел проулком, поднялся на пригорок – а вот уже и дом родимый. Толкнул тяжелую калитку, громко бухая подкованными сапогами, почти вбежал на крыльцо. Полкан поднял на шум мохнатую голову, но, узнав хозяина, вернулся к своему занятию – надо было вытащить из хвоста прицепившийся репей.

– Устин! Устин!!!

Тишина.

– Дарья! Дарья!!!

Матюгнулся, сообразив, что по теплому времени в доме снохе делать нечего, вышел на двор – так и есть: из тонкой трубы летней кухни поднимался дымок.

– Дарья!!!

Сноха выскочила навстречу, вытирая о передник руки.

– Чего, батюшка?

– Устин где?!

– Устин-то?

– Устин, Устин! Не юли! Опять дрыхнет в сене где-то? Подыми глаза, пока плетью не попросил! Где?!

Дарья испуганно заморгала на грозного свекра, залепетала:

– Побьет он, меня, батюшка Осип Матвеич.

– Хто?! Устин?! Я в дому хозяин, не боись, обороню!

Поняв, что еще чуть – и Дарья завоет, не выбрав, кто из мужиков ей страшнее, Симанов сменил подход:

– Не реви. Не выдам я тебя. А будет забижать, ты мне шепни. Я его, оглоеда, оглоблей поучу. Накось. – Он вытащил из кармана кусок сахара, сунул снохе. – Где он? На дальнем?

Дарья кивнула и все-таки разревелась. Осип Матвеевич, глядя на это дело, досадливо плюнул и заковылял к дальнему сеновалу.

Устин спал на той же копне сена, на которой ночами учился грамоте Николай Боровнин. Широко раскинув руки, разинув рот и задрав в пестрое небо курчавую бороду, Устин сладко похрапывал в послеобеденной тени. Рубаха задралась, открывая начавшее круглеть пузо, и видно было, как по нему медленно, с остановками ползет мохнатая зеленая гусеница.

Осип Матвеевич недолго постоял над спящим сыном, наблюдая за моционом гусеницы, потом не торопясь достал из-за пояса плетку, распустил хвост и с удовольствием, с протяжным «э-э-эх» стеганул по голому животу.

Устин заорал, скатился с примятого сена, вытаращил глаза на родителя. Тот молча шагнул вперед, снова махнул плеткой – попал по поднятым рукам. Ничего не понимающий Устин перевернулся на четвереньки, взвизгнул от удара по спине, поднялся наконец на ноги и припустил в сторону дома. Осип Матвеевич, однако, оказался не так уж тяжел – от сына не отставал, и плеть почти с равными интервалами щелкала по рыхлой спине отпрыска. Таким манером – отец молча, сын поминутно взвизгивая – родственники вернулись во двор, где Николай уже распрягал Звездочку.

– Колька! – Устин бросился к Боровнину. – Батя умом тронулся!

– Уйди, Кольша! – прорвало наконец Симанова-старшего. – Запорю дармоеда! Насмерть запорю! Нет дитя – и это не дите! Для кого, сучий сын, я из себя и из людев жилы тяну? Кому дело оставлю, мякинное брюхо?

Из кухни на шум выскочила зареванная Дарья и замерла на пороге, в ужасе глядя на творившееся во дворе: возле будки надрывались, захлебывались лаем Полкан с Машкой, пытаясь перекричать хозяина, а Устин, спрятавшись за Николая, ухватил того сзади за плечи, выставил перед собой, будто спасительную икону, и кружил, заслоняясь от отца. Тот же продолжал бушевать, пытаясь достать сына плеткой.

– Ты, гаденыш, токмо спать да жрать горазд, да на Дашку ночами лазить! Хто детей твоих кормить будет, когда я к матери отправлюсь?! Христарадничать пойдете со всем выводком! Уйди, Кольша, а то и тебя зашибу!

– Дык я куда ж, Осип Матвеич… Охолоните, он же ж кровь ваша…

– Кровь, паскуда?! Я ему выцежу щас всю ее, кровь! Взамен той, что он из меня попил, кобель сиволапый! Шкуру дубленую его спущу! Считает, ирод, по пальцам, какой из него делец?! Колька вон читать выучился, а ты, колода пустая, токмо червы от бубей могешь отличать! Убью! У-у-у-у!

– Батюшка, не сироти! – Дарья бросилась под ноги свекру. – Пощади деток малых!

Симанов вдруг схватился за грудь, упал на колено.

– Дашка! – рявкнул Николай. – Ну-ка, воды, живо! Осип Матвеич!

Боровнин усадил хозяина прямо на землю, махнул на Устина – уйди, мол. Тот и не подумал спорить, выскочил на улицу. Расплескивая воду, вернулась Дарья, но Симанов отпихнул берестяную кружку, махнул Николаю:

– Дай-кось обопрусь.

Поднялся на ноги, только тогда глотнул воды, вытер картузом потное лицо.

– Пошли в дом, Кольша, мои книжки почитаем. Буду из тебя приказчика себе делать.

* * *

18 декабря 1911 года. Санкт-Петербург, Петроградская сторона, трактир «Муром». 9 часов 26 минут

Николай допил последний глоток чая, ополоснул стакан. Достал из кармана пригоршню монет, пересчитал, тяжело вздохнул, кинул в стоящую на стойке кружку две копейки – совсем бесплатно Силантий Иванович чай пить не дозволял.