Красный снег

Брякнул колокольчик над дверью – хозяин перенял эту штуку у дорогих трактиров, которые с половыми в белых фартуках и веселыми девицами. Иваныч снял калоши, поставил на специальную полочку у двери. Никто не унесет: чужих в «Муроме» не бывает, а свои знают, чье добро, поостерегутся. Степенно обмахнул валенки веничком, стряхнул снег с шапки, с воротника.

– Хлопочешь уже, Николаша? Дай Бог тебе здоровья.

Силантий Иванович был обходительный, тихий. Часто поминал Бога и крестился по поводу и без оного. Ни разу Николай не слышал, чтоб трактирщик возвысил на кого-нибудь голос или обронил в сердцах матерное слово. Он никогда не ругался с посетителями, даже если кто-то из публики вел себя громко, – утихомиривать смутьянов было делом Николая. Пока тот тащил за шкирку к выходу очередного перегулявшего баламута, Иваныч семенил следом, приговаривал что-нибудь вроде: «Полтину, родимый, полтину изыми. Наел, напил, охальник, и пущай гуляет дальше с богом, авось оборонит его Господь, не даст помереть под забором», – и крестил спины.

Вот и теперь, прежде чем стащить куцее пальтишко, Силантий Иванович мелко перекрестил Николая, пошевелил губами. Но глаза в кружку скосил – не пуста ли, не забыл ли работник уплатить за выпитое и съеденное.

– Отдохни, сынок. Чай, до вечера делов много не будет. А я уж пока похлопочу.

Это-то само собой. Так было заведено. Николай уселся в угол, на свое любимое место, поближе к печке, прислонил спину к теплой стене. Думал взять еще чая, но вспомнил, что до жалованья еще неделя, передумал. Поденщина, конечно, удобнее – каждый вечер при деньгах. Но и отложить ничего не отложишь, и матери не отошлешь. Лучше уж так. Вздохнув про мать, подумал и про Алешку. Как он там сейчас? Вроде не жаловался брательник на Симанова, да только платил Осип Матвеевич малому не в пример меньше, чем Николаю. Ох, кабы не Устин! Ведь как все устраивалось!

* * *

18 августа 1907 года. Деревня Поповщина, Порховский уезд Псковской губернии. 16 часов 44 минуты

После той памятной порки усадил Осип Матвеевич Николая за обеденный стол, вытащил тяжелые бухгалтерские тетрадки и до самой ночи бубнил, объяснял, показывал. Как покупать, где хранить, кому и когда сбывать. Спать отпустил, только когда Николай не удержал сонную голову, бухнул лбом об стол.

А на другой день поднял затемно, еще кочеты не проголосили, велел запрягать Звездочку. Когда Николай вошел доложить, что бричка готова, Осип Матвеевич указал на стул:

– Садись. Поснедаем по-скорому и поедем. Да, вон, одежу перемени.

Он кивнул на разложенные на сундуке сатиновую рубаху, порты и пиджак – все добротное, Устина. Самого сына в комнате не было.

Не зная, чему больше удивляться: то ли приглашению за хозяйский стол, то ли обновам, – Николай молча прожевал кусок ситного[19] хлеба (вон, оказывается, богатеи какой едят), запил молоком.

– Ну, с Богом! – перекрестился на иконы Осип Матвеевич и вышел.

Весь день они катались по уезду: Дно, Порхов, опять Дно. Но раньше ведь как было: привез Николай хозяина к чайной – и сам сидит на облучке, ждет, покуда Симанов дела вершит. Ежели тот в Порхов или в Псков соберется, так можно и вовсе было или у станции в коляске дрыхнуть, или домой ехать, коли старик с ночевкой наладится. А в этот раз и в чайную с собой взял, и в город на поезде вместе поехали, и даже в банк сводил. Только в самом начале, еще у чайной, буркнул:

– Молчи и все подмечай. Потом расспрошу, что понял.

А Николай и рад молчать. В голове и так звон колокольный, как на Троицу, какие уж тут разговоры. Вот и сидел, чужие речи слушал.

А потом, когда домой возвернулись, устроил ему Осип Матвеевич проверку: что видел, что уяснил, как кто тебе показался. Молча выслушал, мотнул седой башкой и отправил спать.

Наутро чудеса продолжились. Хозяин опять велел запрягать, но сам не поехал. Открыл сундук, достал оттуда кожаный кошель, отсчитал несколько бумажек.

– На. Поедешь к Шейницу, пущай сымет мерки. Закажешь две рубахи, два костюма, в каких приказчики ходят. Да не забудь, скажи, что ты от Симанова. И это, – он чуть помедлил, послюнявил пальцы, – еще возьми. Сапоги купи и ботинки на лето. У Иван Федорыча в лавке. И пальто на зиму.

Николай опомнился уже за воротами. Натянул поводья, вытащил из кармана купюры, пересчитал. Пятьдесят рублей. Да он в жизни таких денег разом в руках не держал.

Вернулся к вечеру. Распряг кобылу, поводил по двору, напоил, кинул овса. Умылся с дороги у колодца, поднялся в дом. Симанов с Дарьей и внуками готовились ужинать. Устина опять не было.

– Садись, бери ложку. – Осип Матвеевич подвинул ему миску.

– Вот. – Николай положил на стол оставшиеся деньги.

Старик удивленно хмыкнул, сгреб сдачу, сунул в карман.

– Ешь. А опосля разговор будет. Сурьезный.

После ужина они вышли во двор. Хозяин уселся на лавку, Николай устроился на чурбаке напротив, изготовился слушать. Осип Матвеевич помолчал, глядя на опадающее солнце, крякнул и заговорил: