Красный снег

– Будь здоров, брат Илья. Чего ты топчешься, заходи.

Илья кивнул, перекрестился и засеменил к Николаю.

– Далече ездил, Николаша? Долгонько тебя не видал.

– В Петербург. Ох и здоров город! И домищи все в тыщу этажей каждый! А народу! А корабли какие! И трубами дымят, и парусами хлопают, и гудят не хуже отца Иллария!

Илья смиренно слушал, кивая и гладя свою бороденку, но стоило рассказчику на миг умолкнуть, тут же вклинил вопрос:

– Николаш, а ты у Стеши не был еще?

Николай нахмурил брови.

– Вечером собирался. Случилось чего?

– Ты бы сходил сейчас, не ждал вечера.

Николай отложил только что стянутый с кобыльей шеи хомут, взял дьячка за плечи, заглянул в светлые глаза и, четко разлепляя слова, снова спросил:

– Случилось чего, брат Илья?

– Что-то случилось. Неладно там что-то, а что – не скажу, не знаю. И она молчит. Ступай, Николаш. Сам все разузнаешь. Так, стало быть.

– Что значит – молчит?

Илья вздохнул.

– Совсем молчит, Николаша. Ни словечка не сказала.

Николай с сожалением посмотрел на выпряженную Звездочку, махнул рукой и выскочил на улицу.

Не оглядываясь, он пробежал всю деревню, остановился отдышаться только у собственного забора. И понял – правда что-то стряслось: ставни Стешиного домика затворены, на дорожке, что вела к крыльцу, скопились невыметенные березовые листья, ветер снес со ступенек половик, и тот так и остался лежать, забившись под лавку. Но внутри совершенно точно кто-то был – через прорези в ставнях виден был желтоватый дергающийся свет, будто кто жег свечи или чадил керосинкой. Гулко стучащее по ребрам от быстрого бега сердце заколотилось еще сильнее. Он толкнул дверь, но та не поддалась. Час от часу не легче!

– Стеша! Стеша!!!

Подергал за ручку, прислушался. Тишина.

– Я сейчас дверь выломаю! Слышишь?

Он оглянулся, пошарил взглядом по двору, увидел, что искал, – топор торчал из дубового чурбака, на котором Николай обычно колол дрова. Без усилия выдернул, кинулся к дому – и замер. На пороге стояла… Нет, не Стеша. Он не узнал ее. Черное платье с глухим воротом. Черный платок, закрывающий лоб. Черные вытянутые в нитку губы. Черные глаза. И золотой непослушный завиток, выбившийся из-под платка.

Николай сделал шаг – и остановился. А Стеша развернулась и скрылась в доме, так и не сказав ни слова. Чуть помедлив, Николай тоже поднялся по ступенькам, прошел через сени в комнату – и снова замер, удивленно раскрыв рот. Комнаты он тоже не узнал. Как не узнал с первого взгляда Стешу. Книжный шкаф был совершенно пуст, ни одного корешка с золочеными буквами. Оборванная занавеска, за которой раньше пряталась кровать, валялась на полу. Но чуднее всего было другое – под иконой горела лампада! А сама Стеша стояла перед ней и, щурясь, всматривалась в грустные глаза Богородицы.

У Николая защипало в горле.

– Чего… Что случилось, Стешенька?

Девушка обернулась на голос, подошла, протянула руку, погладила Николая по щеке. Тот вздрогнул – ладонь была ледяной, как тогда, на Рождество. Он накрыл ее своей, попытался поцеловать, но Стеша не дала, вырвалась, отступила на шаг. Он шагнул было навстречу, но она уперла ладошку ему в грудь, а на лице отразился такой ужас, что Николай и сам отшатнулся.

Они долго стояли молча, глядя друг на друга. Он не решался приблизиться, верно, завороженный окутавшим черную фигуру лампадным сиянием, а она просто смотрела на него. Будто трогала глазами. И Николай вдруг почувствовал: прощается! Она с ним прощается и сейчас пытается насмотреться! Нет, нельзя! Надо было что-то сделать, что-то сказать, чем-то разбить, расколоть эту изморосную тишину! Но он не мог пошевелиться под ее грустным взглядом.

Наконец она медленно перекрестила его и что-то прошептала одними губами. То ли «прости», то ли «прощай» – не сумел разобрать. И отвернулась к иконе.

Нужно было обнять, прижать ее к себе, растормошить, может, даже сделать больно, но заставить говорить! Вместо этого Николай, качнувшись, как пьяный, перешагнул порог, по привычке угнувшись от низкого косяка, и вышел.

* * *

– Гля-кось, солнце ишшо не село, а он уж еле ногами двигает. Нализалси где-то…

Николай не обернулся на осуждающий бабий шепот, пнул ногой калитку, тем же нетвердым шагом добрел до колодца, раскрутил цепь. Дубовое ведро гулко плюхнулось об воду, потяжелело, наполняясь, и поползло с дробным лязгом обратно на свет. Николай поставил его на землю, сам бухнулся рядом на колени, окунул в студеную воду голову, потом долго, до ломоты в зубах, пил, пил, пил.

– Чавой-то, Колька? Гдей-то разгорячилси так?

На крыльце лыбился Устин, почесывая под рубахой сытое пузо.

– Не иначе Стешка уходила? Ух, горячая она у тебя, – довольно заржал Симанов-сын.

– Заколыхался, ишь. Захлопнись, сало растрясешь, – сквозь зубы выцедил Боровнин.

Но Устин загоготал еще громче.

– Сало! Ох, потешный ты, Колька! Сало я со Стешкой твоей давича знатно порастряс. Ух, и жадная она у тебя до любви девка. Хотя, конечно, была девка, да бабой стала!

Николай встал на ноги, сощурился.

– Ты чего несешь, падлюка?

– А чего? – осклабился Устин. – Ты папашу мово подмял, я девку твою попользовал. Все по совести.