Красный снег

Рамилька сложил замком руки, Николай оперся о худенькие плечи, сунул ногу в подставленные руки, будто в стремя, и ловко подлетел на забор. Ухватился, сел верхом, огляделся, а потом скрылся на другой стороне. Выпавший снежный пух принял мягко, бесшумно. И тут же с глухим урчанием на Николая бросились две огромные тени. Но, подлетев, закружили вокруг, закрутили хвостами. Боровнин опустился на колени.

– Хорошие мои. Узнали. Узнали. Умницы.

Он потрепал собак за мохнатыми ушами, дал лизнуть каждой лицо, а потом прижал к себе одну, прошептал:

– Прости меня, Машка. Полкаша, простите меня.

И резко пырнул сперва одну, потом вторую. Они забились, засвистели проколотыми легкими. Кровь толчками рвалась наружу, оставляя блестящие в лунном свете черные пятна. Николай закусил губу, вытер рукавом глаза и еще раз прошептал:

– Простите.

По одной перетаскал мертвых собак к колодцу, сбросил вниз. Сел, прислонился спиной к бревнам, зачерпнул снега, приложил ко лбу, подышал. Поднялся, вернулся к воротам, отодвинул тяжелый засов, выглянул на улицу.

– Чего так долго? – отозвалась темнота голосом Хабибуллина.

– Кто прытко бегает, тот часто падает, – огрызнулся Боровнин. – Выводи лошадей. Конюшня там.

Сам поднял березовый чурбак, подставил к окну, заглянул в дом. Отец и сын Симановы сидели за столом, привязанные к стульям, а Жоржик с Матушкиным возились с Алешкой. Николай спрыгнул. Рамилька подвел двух лошадей – его старую подругу Звездочку и молодого Шалого, а сам побежал в дом, греться.

Все пока шло по задуманному. Дашка с детьми, видать, уже спали. Сейчас фартовые закончат вязать брата, Николай укажет Жоржику, где тайник с золотом и ключами от сундука, – и все: луна, скрип полозьев, свист кнута и вся Россия для жизни. Долгой, сытой, может, даже счастливой. Уехать куда-нибудь в Нижний. Максимку в школу отдать. Стеша оттает. Уедет из этой чертовой Поповщины – и непременно оттает. Матери с Алешкой денег оставить. А то и с собой забрать. Там видно будет.

Вспомнил про собак. Может, не надо было? С собой взять. Но как? Разорвали бы чужих, не удержал бы. Мотнул головой, отгоняя дурные мысли. Не о собаках надо жалеть – тут человеческие судьбы решаются.

Он продел Звездочке между зубов холодный мундштук, погладил по гладкой шее. Кобыла доверчиво положила тяжелую голову ему на плечо, фыркнула, выпустив облачко горячего пара.

– Скучала? Я тоже.

Вдруг в сенях что-то громыхнуло, кто-то матюгнулся, выскочил на крыльцо. Алешка! Босой, в одних шерстяных чулках, на ноге болтался кусок пеньковой веревки. Соскочил мимо ступенек прямо в снег, рванул к воротам, но остановился, разинув рот и вытаращив глаза на Николая.

– Колька? – Шагнул неуверенно навстречу. – Колька! Там тати!!!

Алешка обернулся на хлопнувшую за спиной дверь. На пороге стоял Жоржик, кривя свои тонкие усики. Алешка вцепился в брата, затараторил в полный голос:

– Колька, там Осип Матвеича грабят! Оборони!!!

– Твою шаланду! – Жоржик сплюнул сквозь щербатину, прыгнул с крыльца и коротко ткнул рукой в бок Алексею.

Тот вздрогнул, еще крепче вцепился в рубаху брата, потом запрокинул голову, поймал глазами полоску месяца и медленно опустился на колени.

– Алешка! Алешка!!! А ну подымайся!!!

Николай тряс брата за плечи, но тот лишь мотал безвольно головой на ватной шее.

– Убью! Удушу, гнида!!! Это ж брат мой!!!

Николай кинулся на пятящегося Жоржика, перехватил его выставленную руку с ножом, сдавил чуть выше кисти. Налетчик взвизгнул по-бабьи, выронил финку.

– Ты чего? Откуда ж я? Да брось ты, Боров! Он же признал тебя, откуда ж я про брата-то? Ты ж не сказал!

Боровнин пятерней ухватил бледное лицо, приложил подельника затылком о косяк. Поднял нож и, переступив обмякшего Жоржика, шагнул в темноту. От тепла жилого дома, от знакомых запахов еще сильнее сдавило грудь. Он всхлипнул, толкнул дверь в горницу.

На звук обернулись все, кто был в комнате. Но Матушкин с Хабибуллиным тут же продолжили заниматься своими делами: первый пытался сбить топором с кованого сундука тяжелый замок, а второй, намерзшись с Боровниным в лесу, жадно, руками, хватал из мисок капусту, грибы, закусывая все это хлебом. А вот двое других мужчин уставились на вошедшего так, будто увидели самого Боженьку. Осип Матвеевич даже замотал бородой, будто пытался ею откреститься от видения.

Николай подошел к столу, нацедил себе из бутылки полную кружку водки и медленно выпил. Потом повернулся к Устину, наклонился и выдохнул тому прямо в лицо:

– Из-за тебя все, гнида. Степаниду я тебе, сука, спустил, а теперь и Алешка по твоей вине сгинул. Разом за все и ответишь. – И, не отводя взгляда от испуганных глаз Устина, всадил нож по самую рукоятку прямо в середину обтянутого исподней рубахой живота.

– Кольша! – заорал Осип Матвеевич. – Побойся Бога, душегубец!

– Кого? Бога?! Бога вспомнил, падальщик?! Не признаю я твово Бога, пес! На, жри!!!

И Николай, выдернув нож из Устина, ткнул старику прямо в кадык. Тот захрипел, забулькал и повалился со стулом на пол, заливая выскобленные доски черной кровью.

– Куда, тля! – Боровнин подхватил Симанова под мышки, поднял.