Красный снег

Старик был еще жив, но моргал уже медленно. Николай несколько раз подряд пырнул его ножом, не выбирая места. Когда Осип Матвеевич перестал дергаться, Боровнин повернулся к Устину, ударил того раз, другой, не давая сползти со стула, еще раз, еще.

– Вяжите его, чего таращитесь!

На пороге, шатаясь и держась за затылок, стоял Жоржик. Митрий дернулся к Николаю, но тот отпрыгнул за стол, выставил перед собой окровавленный нож.

– Кого вязать?! Меня?! Да я вас!!!

Хабибуллин забился в угол и что-то бормотал, роняя из рта непрожеванный хлеб, – наверное, молился своему татарскому богу. Матушкин как оберег держал в трясущейся руке топор и отступал от надвигающегося на него Боровнина. А тот, скаля зубы, отбросил нож, схватился за топор, рванул на себя. Митрий не удержался на ногах, рухнул, укрыв голову руками, но Николай отпихнул его сапогом, заорал в потолок:

– Дашка! Вылазь, скотиняка!

– Угомонись, Боров! Уходить надо! И так дел натворили на две каторги! – Жоржик то ли от волнения, то ли от пережитого потрясения никак не мог попасть рукой в карман с наганом, но продолжал уговаривать: – Спят они, Николай! Опоили мы их, как собирались, али не помнишь? Я сам пузырек весь в махотку влил.

– За Стешу… За Алешку… Под корень… Нету никакого Бога… – Николай обернулся на пороге, обвел комнату тяжелым шальным взглядом. – Кто сунется – рядом уложу. – И задернул занавеску.

* * *

Темнота была какая-то красная. Даже бурая. Как запекшаяся кровь. С трудом разлепив веки, Николай попытался сфокусировать взгляд на ближайшем объекте. Им оказалась белая босая мужская ступня. Затылок раскалывался от боли. Боровнин попытался сесть, оперся рукой об пол, но та подогнулась точно ватная, и он снова упал. Подтянул ноги и наконец поднялся на четвереньки, ухватился за стул, вскарабкался, откинулся на спинку и оглядел едва освещенную лампадкой комнату. Симановы сидели у другой стороны стола, уткнувшись бородами в окровавленные рубахи. У завешенного хода в соседнюю комнату валялась дубовая скамья.

«Ею по башке шандарахнули, когда выходил», – словно про кого-то постороннего подумал Николай. Потом вспомнил, что случилось за этой занавеской, но не почувствовал ни ужаса, ни горечи. Просто вспомнил – и все.

Дотянулся рукой до затылка, нащупал мокрую здоровую шишку, поднес ладонь к лицу – кровь.

«Чуть не пробили башку-то. Картуз спас».

И опять – просто зафиксировал. Без радости, даже без удивления. Посмотрел на окна. Темно. Перевел взгляд на ходики, сощурил глаза – четвертый час ночи. То есть провалялся он в забытье почти два часа. Дотянулся до ополовиненной бутылки с водкой, опрокинул в рот, закашлялся, отставил. Но в голове чуть просветлело. Попытался подняться на ноги. Колени дрожали, но держали. Снял плафон с лампы, чиркнул спичкой, подкрутил фитиль, посветил по углам. Ни ножа, ни топора. Но сундук не вскрыт.

Взял со стола вилку, отсчитал от стены нужную половицу, поддел. Пошарил в подполе, достал связку ключей. Лег на живот, пошерудил еще, чуть не по плечо засунув руку. Достал один за другим шесть звякающих мешочков. Развязал один – так и есть, золотые пятнадцатирублевики. Один к одному. Открыл сундук, вытащил кожаный кошель, туго нафаршированный ассигнациями, сунул за пазуху. Подошел к божнице, постоял, вглядываясь в иконы. Прохрипел:

– Молчите? Кого защитили? Себя не смогли. И никого не смогли. Опять. А? Что?

Подождал. Никто не ответил. Николай удовлетворенно кивнул, стащил с подушки наволочку, побросал туда мешочки с золотом, завязал узел. После подобрал картуз, загасил лампу и вышел.

Спустился с крыльца, запрокинул голову, подставляя лицо падающим хлопьям, постоял так с минуту. Потом собрал с перил снег, прижал к горячему лбу, провел по волосам, по ноющему затылку. Посмотрел на черный от крови ком на ладони, откинул в сторону. Еще зачерпнул, кинул в рот, пожевал ледяную вату. Перешагнул через тело брата, доковылял до распахнутых ворот конюшни. Пусто. Машинально затворил ворота, вышел со двора, покрутил по сторонам головой. Налево через лес станция. Направо в полуверсте невидимая в темноте Поповщина. Натянул на мокрые волосы картуз и, слегка покачиваясь, зашагал к деревне.

Часть 3

Отбарабанили свое апрельские капели, речной лед унесло в Финский залив, предварительно изрядно покрошив его об опоры невских мостов. Дольше всех не сдавались черные от грязи и копоти снежные кучи в тенистых углах подворотен, но и они как-то незаметно пропали, проиграв совкам и метлам дворников. В целом, весна обошлась с Петербургом милостиво, без потопов плавно перейдя в лето, то знойное и засушливое, то обильно поливающее столицу водой по несколько дней кряду.