Красный снег

— Чего нам думать-гадать! — воскликнула Катерина, как на гулянках восклицают: «Есть время плакать, есть и веселиться!» Подняла занавеску, закрывавшую полку, я поставила на стол бутылку самогонки и миску с пирогами. — Из вашей муки…

— Наша ли? Мы давно не молотили и не мололи, — ответил сотник, придвигаясь к столу. — Живем на шее…

— Не бойтесь правду себе говорить.

— Солдатчина ленива. Кони под седлами, а не в упряжи.

— А ведь верно! — Ей понравилось, как сотник говорил о солдатчине. Такого, который осуждает солдатское безделье, не грех и угостить: может оценить чужой труд.

— Выпейте, — предложила Катерина, наливая в кружку самогонки, раздобытой у Фили.

— Можно, — согласился сотник, принимая кружку из ее руки.

— Кабак будто закрывают. Кабатчик на дом отпускает.

— Торговля!

— Закусите. Наши не любят закусывать по первой, а потом дуреют.

Сотник согласно опустил голову, потом резко вскинул и припал губами к кружке.

На шее у Катерины вздрогнула смешливая жилка: ее позабавила податливость сотника — будто они двадцать лет, не меньше, прожили вместе и научились угождать друг другу.

— Горька? — посочувствовала она, когда сотник выпил и скривился. — А Филя хвалил. Говорил, лучшего продукта и у Надежды Литвиновой не имеется. Слыхали про Надежду? Все бродяги у нее угощаются.

— Не очень интересуюсь.

Иного ответа Катерина и не ожидала от сотника. Но ей все же было приятно, что он так ответил.

— А у нас тот и не мужик, кто про Надежду да про ее самогонку не знает.

— У вас любят пить. Жизнь черная, подземная.

— То верно, — сказала Катерина, довольная, что сотник не осуждал зло пьяные шахтерские скверности. — Не то запьешь, завоешь от горя. А некоторые пользуются, мошну набивают.

Коваленко деловито ел пирожок. Катерина с любопытством заглянула в его заблестевшие глаза.

— Каждый ищет корысть, — говорил он, пережевывая и двигая усами.

— А тот, кто теряет, не будь дураком!

— Нам, бабам, жалко.

— Много можно пожалеть.

«Все ж сочувствует, а мог бы всех сволочью обозвать», — подумала она.

— Наша Арина говорит, кто жалеет, того тож пожалеют.

— Жизнь не всегда расплачивается по счетам, — сказал он отрывисто, резко, словно сердясь, что ему стало труднее говорить.

«Подействовала, видать, Филимонова самогонка», — решила Катерина.

— Кому возвращается за жалость, а кому и нет, — рассуждал сотник, еще резче выговаривая слова. — Человеку нужна сила… Встретит кто случайно, потребует имуществом поделиться, а он ему — кулак, под нос, не боясь… Без силы — не живи…

— Куда деться слабому?

— Сила все дает…

«Далась ему эта сила. Захмелел, наверно. Все пьяные толкуют об одном и том же, хоть обухом его по голове…»

— Может быть, и так, — сказала Катерина, пытаясь убрать бутылку.

— А чего? — остановил ее Коваленко. — Вы выпьете?

— Неспособная я на такое.

— Дело ваше, — не настаивал сотник. — А мне будто праздник сегодня

— дозволяется.

— Так и пейте на здоровье!

— В одиночку оно не годится… — заколебался он.

— Уже какая там разница! — Катерина усмехнулась. — Петров говорит: самому — не одному, авось зевака найдется. Пейте, пейте, — пригласила Катерина, вдруг подумав, что интересно было бы поглядеть на захмелевшего сотника, когда с него скатится рассудительность и важность.

«А страшиться не буду: не девка — управлюсь».

— Дело ваше, — повторил сотник и налил себе в кружку сам.

— Не свалит?

Коваленко подмигнул и залпом выпил.

Катерина опустила глаза, подумав, что сделал он это так, как старый кочегар подогревает котлы, не боясь, что котел от подогрева разорвет.

— Привычные угощаться? — спросила она, пряча недовольство.

— Походная жизнь. Что грехом считалось, в походе пропуском в рай служит.

Ел он старательно. Крошки сметал в ладонь и отправлял в рот. Вскоре ему стало жарко. Лоб покрылся испариной. Лицо побагровело. Резким движением распахнул суконный френч на шее. «Ишь, умащивается, как дома…» — недовольно подумала Катерина.

— Уж так все и переменилось? — вслух сказала она, ожидая от сотника, что он хоть осудит походную вольность, как осудил солдатчину.

— Не могу сказать, все ли… может, ничего не переменилось, а только стало заметнее. Раньше прятались с грехом, а теперь перестали. Иным охота даже похвалиться… От скуки, должно. Скука большая одолевает в походах. День, ночь едешь — нет конца пути, а за плечами собственную жизнь в мешке везешь. Она уж там застыла и скрючилась от холода и муки. А что дальше? — спросил он, выпучив глаза. — Сохранишь жизнь — будет скука дальше продолжаться. Не сохранишь — она и кончится!..

— Боитесь греха? — спросила Катерина, отодвигаясь.

— Перед носом у смерти ходим, поэтому грех не страшен.

— Не нравится — домой бы возвращались.

— Не получается домой.

— Тогда и грешите на здоровье, — сказала Катерина, и жилка насмешливо забилась у нее на шее.

Она подумала, что сотник старается вызвать к себе жалость.

— Мы, видать, тоже совестливые люди…

— Леший вас поймет, что вы за люди, — сказала Катерина, вставая из-за стола. — Песню бы спели, что ли…

— Можно, — согласился сотник и сразу же запел: