Красный снег

— «Разбойника благоразумного во единем часе раеви сподобил еси, господи; и меня древом крестным просвяти и спаси…»

Арина боялась казаков: в пятом году они засекли кнутами отца.

Паргин, сгорбленный и подслеповатый, косился на жену и иногда спрашивал:

— Что читаешь?

— Ексапостоларий, читаемый на каноне утрени великой пятницы, — отвечала Арина, не отрывая впалых глаз от образа Николая-угодника и не поворачиваясь к мужу.

Паргин нахмурился.

— Второзаконие читай, — сказал он, насмешливо глядя на истово молящуюся жену, — о казни брата за непоклонение богу Иегове.

— Спаси тебя, господи, — шептала Арина.

— Что сказано в тридцатой главе? — настаивал Паргин. — Зарежь брата, жену, детей… Есаул Черенков в точности все соблюдает. Как пророк Илья зарезал четыреста жрецов бога Ваала финикийского, так и он в Макеевке зарубил и повесил чуток побольше.

— «Господи, — шептала Арина, чтоб не слышать мужа, — и остави нам долги наши, якоже и мы оставляем должникам нашим…»

Вошел Миха. Шмыгнул взмокревшим на холоде носом, боязливо посмотрев на молящуюся мать.

— Чего? — спросил Паргин.

— На смену тебя зовут.

— Вот и конец молениям, — сказал Паргин и начал молча переодеваться в спецовку.

Миха тихо рассказывал ему новости:

— Вагоны под уголь ремонтируют… Состав из Дебальцева обещают… Будут бригаду собирать по заготовке леса… Лиликов обещал получку — из Петербурха идут деньги. А на вывозку леса возьмут всех, у кого руки-ноги есть…

— Много навезут. — Паргин, покряхтывая, наматывал портянки под чуни. — А про разведку что?

— Не все верят. Пашку спрашивали, нет ли у него вестей. Пашка отвечал: никаких вестей не слышно… Пленные, однако, волнуются. Старший ихний уговаривает повесить на бараках белые хлаги… Можно, я к ним побегу?

— Мать не велит.

Арина, занятая молитвой, не слышала их. Паргин поднял голову, повел бровью — иди потихоньку. Миха мигом выскользнул за дверь. Арина повернулась, когда из открытой двери потянуло холодом и зимним паром.

— Опять подался? — спросила она устало, не отойдя еще от разговоров с богом.

— Чего ему, ноги быстрые, — с ласковой усмешкой сказал Паргин. — На смену вот зовут.

— Зовут, да не платят.

— Ничего, Миха, слышала, говорил про получку.

— На бумаге пишут. Печатку Фофа увез…

— Сама называла Архипа заместо Фофы. Он и без печатки сможет.

Взяв в котомку несколько вареных картошек, кусок хлеба и соль, Паргин вышел.

В нарядной шумели:

Разведка неспроста — жди скоро гостя.

— Пироги бабам пора заказывать. Сказывали, Черенков пироги любит.

— Узнаешь еще, что он любит.

— Не пугай! Тоже не больно храбрый, если без разведки боится пожаловать.

— Военный человек без разведки не ходит. Привычка такая. А у нас, как при мирном времени, тишина.

— Вишняков все надеется…

— На кого надеется?

— На бога. Не зря его Арина-богомолка крикнула в Совет.

— А тебе работу бы оставить, в степь выйти — Черенкова выглядывать?

— В засаде оно лучше, чем в забое…

Паргин молча прошел к наклонному стволу. Черт-те как оно с этим Вишняковым? Умен будто. Но чудно, что настаивает на добыче, а про войну будто и не думает.

Со ствола повеяло знакомым запахом прели и сырости. В глубине хлюпала вода. «Страшнее есаула эта проклятая вода», — подумал Паргин, зашагав вниз вдоль полозьев, по которым поднимали из шахты ящики с углем. Фофа жалел денег на новые насосы, а старые никуда не годились. Миха что-то рассказывал, будто Лиликов пленного Франца уговорил смастерить новый насос. Но кто же согласится — без денег? Чудно все же с этой новой властью — денег не предвидится, а все работают. Считают добычу, в забоях подметают, топоры и канаты таскают из своего дома, — ничего не поймешь, где свое, а где чужое. В шахте по три смены сидят и не жалуются. Раньше бы бастовали.

Наклонный ствол — длинный, саженей триста. Паргин шел по нему уверенно, зная каждую выбоину. Думать — вольно: ни шума, ни крика, только хлюпает вода. Чем дальше, тем все больше сырости. Паргин иногда поднимал лампу и оглядывал кровлю: никогда так высоко не поднималась вода в стволе. «Водоносная жила где-то объявилась», — решил Паргин, чувствуя, как падают капли на лицо и на плечи.

Внезапно перешел на другое: «Коню хлеб отдам… Ему-то не у кого выпросить… только у хозяина…» Как это в жизни бывает — один человек, и никого у него, ни отца, ни матери, ни жены, ни товарища. Все чужие и все поругивают — не туда пошел, не то сделал или чужого прихватил. А все ведь одинаково есть хотят, одинаково спят и одинаково умирают. Арину бог успокаивает — равные все перед богом, все встанут в ряд на одном суде. Но опять же — суд. А зачем суд?..

Вишняков желает сделать лучше для людей. А Черенков карать за это собирается. Значит, придется схлестнуться…

Паргин неотвратимо приходил к тому выводу, что война неизбежна. Он и заспешил вниз по стволу, как будто торопясь провести в шахте еще несколько часов, пока война не началась.