Красный снег

«Вот и заключительный аккорд для господина Керенского», — подумал Дитрих, зная, что значит недоверие народа к деньгам.

Генерал Каледин принял Дитриха через час после его появления в атаманском доме. Белолицый, усталый, он походил на штабного служащего, работающего по ночам, никогда не видящего дневного света. Руки мягкие, нервно сжимающиеся в кулаки, но потом бессильно падающие на стол. Взгляд вопросительно-нетерпеливый, обнаруживающий нервную, даже истеричную натуру. Смотрел он как-то сбоку, отдувался, будто скрывая одышку. Дитрих сразу догадался, что Каледин ждет рассказов о Петрограде, и, упреждая его вопросы, описал петроградскую жизнь без прикрас. О позиции горнопромышленников он сказал:

— Мы передаем под вашу юрисдикцию все предприятия, расположенные на территории Области Войска Донского. Для этого я приехал сюда. Можно сделать об этом сообщение в вашей печати, но без ссылок на переговоры по этому поводу.

— Почему вы избегаете ссылок? — недовольно спросил Каледин.

— Они не нужны. Мы не хотели бы создавать впечатление, будто горнопромышленники вступают в политическую борьбу с правительством, обосновавшимся в Смольном.

— Такого правительства нет!

— Всякое правительство, созданное в столице, может присвоить себе функции центрального.

Каледин встал, прошелся по кабинету. Вернулся к столу, взял пресс-папье, затем снова поставил, стараясь, наверно, подавить в себе раздражение.

— А мы здесь думаем иначе, — сказал он наконец. — Нам нужны заявления, которые бы подтвердили полную изоляцию от народа большевистских мятежников. Мы можем обойтись без вас, попросить иностранных займов, но для русских офицеров было бы приятно слышать, что промышленные люди России, купцы, как Минин когда-то, соединились с нами в борьбе со смутой.

— Желания ваши понятны, — сдержанно ответил Дитрих.

— Вы боитесь, что мы потерпим поражение?

— Я ничего не боюсь, — решил ободрить генерала Дитрих. — Мы не хотим объявлять о наших решениях.

— Родзянко собирал здесь представительный съезд. Это широко известно.

— Нам в данное время нужно избегать чего-то подобного. Позиции ясны. Большевикам нужен повод для того, чтобы начать конфискацию предприятий, «принадлежащих контрреволюционерам».

— Они уже сделали это.

— Нет, пока речь идет о рабочем контроле, а не о полном изъятии собственности…

Дитрих начал подробно и терпеливо рассказывать Каледину о декретах, принятых советским правительством. Необходимость этого огорчала: генерал, единственный человек, который мог выступить против Совнаркома с военной силой, не знал и не хотел знать своего противника.

— Для моих разъездов мне необходим честный и храбрый офицер, — попросил Дитрих в конце разговора.

— Зачем?

— В дальнейшем нам, вероятно, придется поддерживать связь.

— Обратитесь к генералу Алексееву, он собирает людей в Добровольческую армию…

Каледин скучающе зевнул. Дитрих поспешил с ним распрощаться. Он отправился на вокзал, где стоял его поезд и куда должен был явиться Феофан Юрьевич Кукса.

…Вечером Дитрих ужинал с Родзянко в ресторане. Старый думский деятель не потерял прежнего вида. Был одет в отличную пару, гладко выбрит, надушен, словно через несколько минут ему предстоял выход на думскую трибуну с важной речью. «А речей-то, наверно, произносить не придется», — подумал Дитрих, рассеянно отвечая на вопросы об общих знакомых.

— Что же городской голова Шредер?

— Бунтует.

— А Шингарев?

— Требует предания суду служащих городского самоуправления за то, что они согласились сотрудничать с Военно-революционным комитетом.

Не заметив иронии в ответах Дитриха, Родзянко начал жаловаться:

— Сколько раз я настаивал: стянуть в Петроград верные войска, поставить надежные караулы. Смешно ведь — Зимний дворец охраняли разгульные амазонки мадам Тырковой…

Дитрих посмотрел в сторону ресторанного зала. Зал был полон военных, хорошо одетых штатских и пьяно хохочущих дам. В дальнем углу сидела группа офицеров и что-то пела, — за шумом нельзя было понять, что именно. Возле уха гудел Родзянко. Он тоже мешал. Дитрих наконец расслышал слова песни:

Удалые молодцы, все донские казаки,

Да еще гребенские, запорожские,

На них шапочки собольи, верхи бархатные…

Недалеко в одиночестве сидел полковник с мрачным продолговатым лицом, с фронтовыми погонами. Он пил из маленькой рюмки и презрительно поглядывал на поющих.

— Вы не знаете, кто это? — указал глазами на полковника Дитрих.

— Здесь сидит вся Россия!

— Допустим…

— А поют донцы и запорожцы. Я вижу второго адъютанта Каледина и представителя главнокомандующего войсками Украинской республики. Вас интересуют эти личности?

— Нет, не очень.

— Да, конечно, — угрюмо произнес Родзянко, недовольный тем, что Дитрих его почти не слушает.

— Интересно это единение казачества, — сказал Дитрих, заметив недовольство Родзянко и возвращаясь к беседе. — Оно, кажется, уходит в далекое прошлое?

— Россия вся в прошлом.

— А вы поглощены ее настоящим?

— Надеюсь, это не тема нашего разговора, — побагровел Родзянко. — Настоящее России — в сильной личности, которая бы повела войска на Петроград.

— Я понимаю вас: гражданская война.

— Именно война!