Красный снег

Может быть, на его родине осталась девушка, по которой он скучает и поэтому поет так часто песни про «серелем». Она стала избегать встреч с Яношем. Белье его отдавала Штепану и сразу же убегала, ссылаясь на занятость по дому. Убегая, все же ждала, когда Янош позовет:

— Стешше — степпе!..

«Степпе» на их языке — степь. Янош не находил разницы между «стешше» и «степпе», говорил, что это почти одно и то же, что он впервые встречает девушку с таким именем.

— Стешше — степпе!.. — вдруг услышала она за спиной его голос.

Обрадовавшись, вела себя сдержанно, не забывая слов Катерины и поступая, наверное, так, как поступала в молодости ее мать, мать ее матери, все девушки ее возраста во все времена. Янош не заметил сдержанности — он был таким же. И это легко вернуло ее к прежнему. Она снова стала бывать у них.

Франц играл на гармонике. Штепан рисовал. А Збинек Кодинский чудно рассказывал про краковского трубача:

— Мой прадед слышал, прабабка слышал… я слышу: ду-ду-ду! День добри, Збинек! Буде падать не град, не снег, буде падать на голову бомба!.. Пани — лежи себе постели, а пан — еден, два, три! Ать, ать!.. «Еще Польска не згинела!..»

Сгорбившись, он топал, показывая, как по зову краковского трубача отправляются на войну польские солдаты.

Где еще такое увидишь?

Стеша кидала выжатое белье в деревянную кадку. Эту кадку потом придется выносить на улицу.

Поясницу ломит от тяжести, ноги подкашиваются.

Помочь некому. Отец никогда не помогал.

Хотя бы подольше не возвращался. Что-то он там задумал с Фофой?..

Эти ночи она плохо спала, боялась постояльцев. Глаза слипались, в голове шумело, а рук она уже и не чувствовала. Отжав последнюю рубаху, она уселась на лавку, закрыла глаза, еще с минуту видя, как становятся торчком корыто, кадка и плывет по комнате плита.

— Не уснуть бы… — прошептала Стеша.

В уши рвалось:

«Еще Польска не згинела, пуки мы жиеми!..»

«Серелем…»

Но все вдруг прекратилось. Показалась мать в цветастой поневе, с весенней красноталовой веткой в руке и запела:

Полевая наша вишенка!
Дорогая наша гостенька!
Погости у нас манехонько, —
На дворе у нас тихохонько…

Песня оборвалась, и наступила поразительная ясность, как всегда наступала и раньше, когда она думала о матери. Третья зима идет с тех пор, как мать умерла. Не помнится она в смерти, в белом гробу, а чаще — молодая да нарядная.

Стеша поднялась с лавки, подошла к кадке с холодной водой, плеснула в лицо. Ей представилось, как мать, ожидая отца, отправившегося в Чернухино, читала пророчества Осии: «И сказал мне господь: иди еще и полюби женщину, любимую мужем, но прелюбодействующую…»

— Дьявол! — кричала она и падала на кровать, заломив руки и заливаясь плачем. — У Надежды ночует!..

Еще малым ребенком Стеша знала, что в Чернухине живет самогонщица Надежда, к которой захаживают многие мужики.

…Будто кто пришел!..

Стеша выглянула в окно — по двору шагал отец, а за ним рослый, длинноногий человек в черном дубленом полушубке и мохнатой ушанке из дорогого меха.

«Еще один постоялец…»

Стеша мигом опорожнила корыто: ненароком отец войдет — все равно заставит убрать. Пододвинула кадку с отжатым бельем поближе к двери. Ей будто кто-то сил прибавил. Она все привела в порядок, не зная только, дозволит ли отец протянуть бельевую веревку во дворе.

В сенцах послышались шаги. Появился отец. Борода в белом инее. На воротнике — снег. Глаза — недобрые, холодные.

— Иди, соберешь на стол, — сказал он, не поздоровавшись.

— Новый пришел? — спросила она робко.

— Не твое дело!.. Картошки свари, а я сала да огурцов принесу из погреба. Заказывали картошку с мороженым салом…

— Одной мне идти на ту половину или вы проводите?

— Провожу, — хмуро сказал отец и пошел вперед.

Разгоряченная стиркой, Стеша пробежала к другой двери, поеживаясь от ветра и секущего по голым рукам снега.

В комнате сидело четверо. На Стешу они не обратили внимания. Она робко прошла в кухню и, стараясь не шуметь, принялась чистить картошку. Постояльцы разговаривали между собой тихо. Стеша не прислушивалась. Она старалась выбирать картошки покрупнее, понимая, что отец привел важного гостя, если ходил за ним целых три дня. Надо угодить. Не жалея, она срезала кожуру потолще, чтоб ни единого пятнышка.

— Вы сделали глупость! — вдруг возвысился голос того, кто пришел с отцом.

Слово «сделали» он произнес с мягким окончанием, как говорят немцы, — «сделаль». Подметив это, Стеша прислушалась: «Не из пленных ли?»

— Без нас они ни на что не способны, — оправдывался Фофа. — На митинге каждый сумеет, работа в шахте требует знаний.

— Вы имели право покинуть шахту только в том случае, если бы получили распоряжение дирекции, — резко возразил ему басовитый голос гостя.

— Как можно оставить службу? Не понимаю! Надо возвращаться.

— Невозможно.

— Я не знаю «невозможно»!

В комнате стало тихо. Стеша осторожно, чтобы не хлюпнуть, опустила картофелину в чугунок.