Красота

Напишу Вам о том, как я понимаю правильное и неправильное взаимодействие художника с внешним миром. Зачем? Это Вы спросили – «зачем?» А вдруг у Вас проклюнется восприятие мира, свойственное художественной натуре. Тогда мои рассуждения могут Вам пригодиться. Послушайте, хуже не будет.

Итак, отношения трепетной души художника и грубого внешнего мира. Того самого «прекрасного и яростного» мира, в котором закон джунглей где-то камуфлируется и драпируется, а где-то предстаёт в своей первозданной непролазной чистоте.

Приступим. «Что такое хорошо, а что такое плохо»128 – в моем исполнении.

Хорошо.

Хорошо, когда художник влияет на мир опосредовано. Своими произведениями. Внутренний мир художника порождает высокоталантливые произведения, которые просветляют, вдохновляют, заряжают энтузиазмом массы людей, а уже просветлённые, вдохновлённые, заряженные энтузиазмом люди-нехудожники бросаются изменять мир к лучшему. Начинают «строить и месть»129, носить брёвна вместе с Ильичём, отстаивать идеалы добра, идеалы справедливости вместе с Марсом. И «если бьёт плохой драчун слабого мальчишку»130, исполненный подобными идеалами человек не пройдёт мимо. Хотя бы – не пройдёт молча. Уже – хорошо.

Плохо.

Художник сам в плотном контакте с окружающим миром пытается его изменить, смягчить, очистить: хватается за метлу, за бревно, берёт в руки кирпич, удивлённо его рассматривая, нанимается на службу дворцовым историографом, всем сердцем слушает музыку революции(как будто Моцарт ничего не написал), наступает на горло собственной песне, восславляет Ленина в Октябре, а Сталина в вечности…

Короче говоря, продаёт творческую душу очередному, вовремя подсуетившемуся Мефистофелю.

Почему это плохо? Потому что заканчивается трагично для художника, а для поэта почти всегда, – гибельно. Где тут «хорошо»? Нет его. Даже поэт-трибун и наймит революции не нашёл бы тут «Хорошо».

Мягкий, незлобивый, женоподобный и уж совсем не бронебойный Фиренцуоло вовремя понял: ему надо выстраивать не разрушающие его творческую природу систему отношений с внешний миром. Отправление нудных служебных обязанностей коробило певца, служение кому-либо (пусть даже Богу) – тяготило, а уж участие в собачьих свалках и вовсе отвращало от жизни. Аньоло нашёл возможность отстраниться от безобразий бытия и приступить к радостному приятию мира.

Знаток итальянского Возрождения синьор Л.М.Баткин советовал присмотреться к разбираемому нами персонажу со всей возможной внимательностью. Мол, копните его чуть глубже сведений в справочнике и тогда…

«Тогда выясняется, что Микельаньоло Джироламо Фиренцуола (1493-1543), этот друг юности Аретино, член римской «Академии Виноградарей», собеседник Берни и Делла Каза, читавший свои «Беседы о любви» папе Клементу VII, этот доктор права и нотарийвалломброзианского ордена, освобожденный папой от монашеского обета в 1526 году, когда он подхватил французскую болезнь, а лет за пять до смерти удалившийся в тихий Прато и там после долгого перерыва опять взявшийся за перо, этот вольный перелагатель Апулея и талантливый новеллист, редкостно владевший и сочным просторечием и затейливой риторикой, в своем последнем и наиболее известном сочинении невзначай запечатлел схематизм распадающегося ренессансного сознания»131.

Далее Леонид Михайлович оседлал на своего конька и поскакал. А «конёк» у него ни чета моему – великий Леонардо. Это мой удел – «серкидонить» помаленьку… Что нам открыл приведённый отрывок? Немало. Узнали мы, что не все беды прошли мимо Аньоло, всё, что положено человеку с поэтическим восприятием мира, он испытал…

Далее, имеем право полюбопытствовать, а что за зверь такой – «Академия Виноградарей»? Первое, что приходит на ум: группа мужчин собирается, дабы продегустировать содержимое объёмистых бутылок. Вспоминая божественный вкус итальянского вина, логично предположить именно это… Однако собрание «виноградарей» было чисто литературным.

Товарищами по перу Аньоло были: развесёлый стихотворец Франческо Берни132, автор руководства хорошего тона Джованни дела Каза133 и примкнувший к ним любитель приключений, поэт Франческо Мольца134.

Уже из тихого Прато вспоминающий Фиренцуола писал:

«Мне хочется и я могу похвалиться тем, что разборчивый слух Климента Седьмого135, для восславления которого слабо будет всякое перо, в присутствии самых светлых умов Италии в продолжение нескольких часов склонялся с большим вниманием к моему голосу, когда я читал «Изгнание», и первый день этих «Разговоров», – не без того, чтобы выказывать знаки удовольствия и не без похвал».

Реакция папы интересна для исследователей тем, что слушал он не «Quanto sieno virabili||Della sua destra le opera»136 – «О том, как велики и дивны//Деянья господней десницы», а совсем, совсем о другом…